Хроника Беловодья - Григорий Котилетов

Евдокимову это было теперь без разницы, он смотрел в другую сторону.

Офицеры на холме стояли в полный рост, не опасаясь быть замеченными, и поджидая момента, когда составы поравняются с обрывом, курили, пряча в ладонях огоньки папирос от льющейся сверху воды.

— Пора. — Евдокимов нажал на гашетку и не отпускал ее, пока диск не кончился. Несколько черных фигур остались лежать в траве, остальные, казалось, растворились между березовых стволов, бросив пулемет на краю обрыва. Но они никуда не делись. Пули тут же защелкали по кирпичам, одна из них, срикошетив, обожгла спину, но видно прошла по касательной, боль была терпимой. К тому времени, как хвостовой вагон скрылся за поворотом, патроны кончились. Евдокимов бросил пулемет и, подумав с горькой досадой, что всех делов было на две минуты, расстегнул кобуру и подошел к люку, собираясь спускаться. Орудийного выстрела он не услышал, успев лишь почувствовать, как словно громадная ладонь легла ему на затылок и толкнула с нечеловеческой силой вперед, во тьму.

Пржевальский, по своей привычке, по пояс высунувшись из будки, смотрел назад и видел, как снаряд разнес верхушку водокачки, опавшую на землю каменным дождем. — Прощай, Паша. — Он стянул с бритой головы фуражку и вытер мокрое лицо. — Шикарная смерть!

До Овражного долетели за считанные минуты. Разъезд оказался занят белыми, но о чем они думали, осталось неизвестным. Появления красных здесь, во всяком случае, не ожидали. Лишь несколько запоздалых выстрелов раздалось вслед мчащимся поездам. Единственной жертвой оказался, прошитый очередью с тендера паровоза, пожилой штабс-капитан, так и оставшийся сидеть в вынесенной на перрон кресле-качалке, выронив из рук газету.

Сразу за Овражным пошли Замлинские леса. Полоса отчуждения, последний раз чищенная в пятнадцатом году, заросла мелколесьем, тонкими, как бы прозрачными стволами берез и осин, а за нею, по обе стороны дороги, стеной стояли громады сосен и елей.

Проехали несколько верст. — Стоп, машина. — сказал Пржевальский и, спрыгнув на землю, пошел рядом с паровозом, словно принюхиваясь. Лесная ветка была заброшена задолго до революции. Проложили ее когда-то на деньги графа Кобылкина, который пожелал ездить в свою усадьбу на берегу Детеева озера, непременно в спальном вагоне. Он, вообще, был романтиком, этот граф и имел большие планы. Предполагалось соединить каналами Детеево озеро с соседними озерами, Глыбким и Анчутиным. Дабы воскресить на утятинских торфяниках пленительный образ Венеции. Но граф, как водится, разорился в самом начале работ. В его усадьбе поместилась контора торфодобывающей кампании. Некоторое время ветку использовали для вывоза торфа, но потом и это дело заглохло.

Пржевальский встал у того места, где ветка отходила от основной магистрали. Ржавые рельсы совершенно терялись в густой траве. Подошли бойцы ремонтного взвода с ломами. За старшего у них был Кудрин, сороколетний беженец из Белоруссии. — Ну, чего. Переводим?

Пржевальский попрыгал на шпале и с сомнением пожал плечами. — Давай, авось выдержит.

Машинист бронелетучки Кузьменко, иронически наблюдавший за этой проверкой, спустился из будки, и подошел, вытирая руки ветошью. — Выдержит, не сомневайся. Тут щебня сыпали немерянно, еще сто лет простоит.

Подошел черноглазый, угрюмый Денисенко. — А что с Евдокимовым?

— Остался на станции. — ответил Пржевальский.

— Угрюмое лицо Денисенко помрачнело еще больше. — На водокачке он был?

— Он.

— Так. А Габийдуллин с Володимеровым куда подевались?

— Габийдуллин убит. А Севку комроты отпустил.

— Отпустил, ага. — кивнул Денисенко. — Ну, я этой гниде свой пропишу мандат на дорожку.

Пржевальский, склонив голову на плечо, с любопытством рассматривал сурового комвзвода.

— Не дури, оставь. Я там был. При чем тут Севка? От него все одно толку никакого, но и вреда не много.

— То-то и оно. — процедил Денисенко. И, видимо, почитая дальнейший разговор о роли пулеметчика Севки в обороне Незванки и в судьбе комроты Евдокимова, бессмысленным, спросил — Слушай, Пржевальский, ты что, решил с поездами в лесу прятаться?

— На первое время, так. — невозмутимо ответил поляк.

— А потом? — не унимался Денисенко.

— Потом суп с котом. — сказал Пржевальский. — Посмотрим. Может, на Щигров будем пробиваться.

Денисенко приблизил к нему лицо и почти зашипел. — Какой Щигров, товарищ? Мы все, до последнего человека, геройски погибли, выполняя приказ товарища Ульянова-Ленина. Вечная нам память! А если какой Лазарь вдруг ненароком воскреснет, то ему прямая дорога в трибунал.

Пржевальский склонил голову на другое плечо — Плевать, дружок. Я обещал Евдокимову два дня ждать тут. А ты, я ведь тебя не держу, хочешь — уходи.

Наконец все было готово. Поезда медленно переползли на заброшенную ветку. Ремонтники повыдергивали костыли из шпал, и разобрали путь, сняв с каждой стороны по три рельсы и закинув их на платформу. Поезда осторожно двинулись в глубь леса и скоро исчезли в нем.

9

— Полная и абсолютная херня. — сказал командир Железнопролетарского полка, бывший студент Технологического института, бывший поручик Александр Трофимов, покидая купеческий клуб, где только что закончилось совещание новорожденного военного совета Щигринского укрепрайона.

— Ты отменил приказ Матецкого. — спросил комиссар Пелтяев. — Зачем?

— Затем, что станцию Незванку оборонять силами одной роты Евдокимова невозможно.

— Когда то, что ты сделал, станет известно Матецкому или в штабе армии, ты можешь стать к стенке.

Трофимов остановился. — Боюсь, что к стенке мне придется встать все равно. Вопрос только в том, кто сделает это раньше, красные или белые.

— С таким настроением лучше сдать командование полком.

— С таким настроением я им год командую. И ничего. — Трофимов остановился, примериваясь, как бы лучше перейти улицу, раскисшую после ливня, но, не найдя подходящего брода, пошел прямо.

— Ты мне лучше, комиссар, скажи, когда окончится война, то куда мы этих всех вождей девать будем? То есть, они же по-людски ни одного дела не сделают, кроме как именем революции и под угрозой расстрела.

Пелтяев пожал плечами. — А куда они всегда деваются, после всякой войны? Кто в армии останется, а кто перейдет на мирные рельсы.

— Ну да, умных перебьют, храбрые сами погибнут, а эти — перейдут на мирные рельсы. Вот это оно и есть, что меня пугает.

— А ты как хотел? — удивился комиссар. — Революционная война, революционные вожди. По другому не бывает. Но, ничего, вряд ли мы это увидим.

Это предположение почему-то привело Трофимова в хорошее расположение духа. — Что да, то да!

Но комиссар не разделил его веселья, было видно, что какие-то мысли на эту тему мучили его, и теперь он торопился высказать их, словно боялся, что другого такого случая не представится.

— Тут ведь одно надо помнить. Жизнь, она, Саша, штука такая. Ее всегда не хватает, да и ту норовят урезать. Вот говорят, Деникин, Антанта, а хуже враг, тот, который ближе стоит, больнее укусит. Может, вот, пока я с тобой беседую о вождях, меня уже тифозная вошь укусила, которая и окажется мой главный враг, потому, куда ж главнее, если я от нее погибну? Или нынешней ночью стукнет тебя из обреза какой-нибудь гимназист, и что тебе Матецкий? И где Москва? И со свободой так же. Было у нас самодержавие, ну, скинули царя. Теперь белые. Победим и их. А там дальше что будет? Свобода?

Трофимов усмехнулся. — Свобода полной не бывает.

— Да, знаю. — отмахнулся комиссар. — Ну, тогда так, где ее предел положен? Какими обстоятельствами?

— Обстоятельства бывают внутренние и внешние.

— Внешние, понятно. Враждебное окружение, тут выше головы не прыгнешь. Я про внутренние говорю. Ну, партийная дисциплина.

— А, чего, война, иначе не бывает. — Трофимов не мог понять, куда гнет комиссар. — В Кремле тоже не дураки сидят.

— Всякие там сидят. — сказал Пелтяев и задумался сказанному. — Одна надежда — не дураки. А вдруг дураки? Или окажутся дураками? Не сегодня так завтра. Почему нет?

Трофимов засмеялся. — Это запросто. Власть штука такая.

— Зря смеешься. У него голова дурная, а у меня партийная дисциплина. И я его распоряжения обязан выполнять. А не выполню, вот как ты сегодня. И что? К стенке. И ведь он-то по другому это дело себе представляет. Дураком-то я скорее могу оказаться. А раз могу, значит, должен. А с дураком и обращение дурацкое. Хомут на шею и цоб-цобе. Дураку свобода не положена.

— Что-то мудрено у тебя выходит — сказал Трофимов.

— Мы многое себе позволили. Но это еще не настоящая свобода. А настоящую мы отдали под залог светлого будущего. И вот, я думаю, а вдруг не стоит оно того?

— Я тебя, что, должен за советскую власть агитировать? — изумился Трофимов. — Ты коммунист, член правящей партии, уж разберитесь там как-нибудь со светлым будущим.