Культура шрамов - Тони Дэвидсон

Сначала до меня долетал только этот звук, но потом я услышал ворчливый монолог Выход.

«Ты еще можешь трахаться, можешь, да? Помнишь, куда его вбить? Да двигай ты бедрами, господибожемой, неужели ты всегда должен быть свинцовой болванкой… Мне что, как обычно, придется делать всю работу за тебя, да? Или, может, нужно было предупредить тебя заранее, дать тебе время, чтобы ты мог принять ванну? Господи Иисусе, ты когда-нибудь наконец соберешься пойти в душ, вымыть хотя бы пенис? Отвратительный запах, аж блевать хочется. Ты что, бродяжничая по этим долбаным окрестностям, только и делаешь, что дрочишь, и даже не вытираешься, а даешь сперме высохнуть прямо на тебе? Или на нашем сыне, нашем сыне! Это как подсохшая глазурь на мудацком рождественском пироге. Или на свадебном. Ну, держись, у меня для тебя подарочек, дорогой».

В полумраке я увидел, как Выход поднялась над телом Паники, а потом врубилась в него с такой силой, что Паника с хрипом выдохнул воздух, засучил ногами и стал биться головой о подушку. Она повторяла это снова и снова, и натужное дыхание Паники сменилось криком боли. Но она не останавливалась; не давая ему вырваться, она удерживала его в лежачем положении, удерживала внутри себя.

Наконец Выход пронзила фургон каким-то дребезжащим криком, не визгом и не воплем, а чем-то, что я не знаю точно, как описать, и даже головография не приходит на помощь, сохранив лишь воспоминания о безумном, жестоком танго, которое она отплясывала на Панике у меня перед глазами. И сразу все стихло.

Что будет дальше, я уже знал. Внезапным движением Выход спрыгнула на пол, помчалась в ванную и захлопнула дверь, а Паника, повернувшись к стене, рыдал, пока либо его, либо меня не сморил сон.

Фотографии 18, 19

Красивое место

Наконец-то временная оседлость — наш дом перекочевал на новое место. Мы обосновались где-то в самой глуши пригорода. Фотография проявляет шуршащий звук шин фургона, тормозящего на сыпучих камнях, звук похрапывания Выход, мечущейся во сне. Руки Паники все еще сжимают руль, да так, что аж костяшки пальцев побелели, а я сижу на заднем сиденье и щелкаю это самое фото, не обращая внимания на рывки машины. Едва ли не в ту же минуту, как мы приехали (Выход почти проснулась), Паника выпрыгнул из машины и, даже не удосужившись захлопнуть дверцу, удрал вверх по крутой тропе. И не успел еще заглохнуть мотор, как его уже не было видно.

У меня в голове крутились две мысли. Первая — снова о фотографиях, неожиданно навеянная угасающим светом дня, пурпуром драматического заката и красотой окрестного пейзажа. Вторая — о том, что делать дальше; во мне созрела твердая решимость не быть поблизости, когда Выход совсем проснется.

Я рванул за Паникой. Двадцать шагов уже после отцовских шестидесяти, а его все не видно… Я шел по горячему следу, дух Паники еще витал над тропинкой. Но мои двадцать шагов после его шестидесяти замедлялись и замедлялись, по мере того как тропа, по которой он ушел, забирала по выгибу холма, становясь все уже и уже. Я вытащил фотоаппарат и огляделся; мало воздуху в легких, но куча потенциальных фотографий, галерея панорамных видов у меня в голове. Однако я осадил свои мысли, увязал желание с возможностями моей камеры и отснял только два кадра: один с видом позади, другой — с картиной, открывающейся впереди.

Принюхавшись, я попытался уловить запах — смесь пота с лосьоном после бритья, чтобы определить направление. Но в конце концов, имелась только одна дорога, по которой он мог пойти, — назад он не возвращался, а значит, шел вперед, ибо по обе стороны от тропы были опасные обрывы, с таких если свалишься, будешь крутить ужасное сальто-мортале еще долго после того, как наступят сумерки. Я прибавил ходу, постарался подстроиться под размах отцовских шагов, но вскоре перешел на рысь; камни впивались в подошвы через мои мягкие туфли, папоротник щекотал меня, а можжевельник царапал мне ноги. За время поисков Паники шрамов на моем теле прибавилось.

Фотографии 20, 21, 22

В озере

А вот и он. Сначала я увидел его длинные волосы, а потом скадрировал голову: зеленая вода с темной ряской и в центре — Паника. Приблизившись к горному озеру, я спрятался за камнем, в двухстах пятидесяти метрах от воды. Одежда Паники была раскидана, один носок свисал с куста, рубашка торчала из ила у кромки воды. Ни времени, ни желания складывать одежду в аккуратную стопку у него явно не было. Скорее всего, он просто не видел в этом смысла.

Все, что он делал, всегда было подчинено импульсу.

Первый снимок я щелкнул головокамерой: взяв крупный план озера, я нырнул под воду, пропетлял между ногами Паники и пробкой выскочил с другой стороны, чуть не задохнувшись без воздуха. Потом пришел черед фотоаппарата. Паника ушел на глубину — лишь на мгновение над водой мелькнули его ноги — и пропал из виду. Я подобрался еще ближе к тому месту, где заметил рубашку. И, сам не знаю почему, снова щелкнул. Но не увязшая в иле рубашка привлекла мой взгляд. Не пейзаж и не портрет. То была абстракция. И не надуманная. Гордясь собой, я упустил момент, когда Паника вынырнул у дальнего берега озера.

«Присоединяйся, вода что надо».

Я прибег к старому фокусу, тому, что не раз выручал меня еще до фотоаппарата и, может, даже до головокамеры. Так я делал свои снимки во время наших переездов с одного места на другое: бросаясь из стороны в сторону, поглядывая то вперед, то назад, можно было, внезапно замерев, взять в рамочку из больших и указательных пальцев обочину дороги. Автостопщик, дохлый заяц, любой кадр, который я мог быстро поймать своим видоискателем из пальцев, прежде чем отец размазывал его скоростью. На сей раз, с фотокамерой в руках, я быстро развернулся на месте и щелкнул.

«Эй, здесь приятно и тепло. Раздевайся и прыгай».

Я посмотрел, нет ли кого вокруг, но Паника нашел уединенное местечко вдали от коварной тропы. Тогда я огляделся, нет ли поблизости какой-нибудь халупы, где Паника мог бы танцевать, или бубнить свою мантру, или таскать себя за волосы… и стоило мне об этом подумать, как фантазия поглотила меня. Фотоаппарат, снимки, мое искусство — все ушло на второй план; я видел, как он раскручивает меня в воздухe или ведет в туннель со свечами, мы держимся за руки, и он говорит мне: «Все хорошо, малыш». Я видел его, чувствовал, он лежал рядом со мной, уставившись куда-то вдаль широко раскрытыми глазами. Я видел его руку — она тянулась, выгибалась, трогала… Меня.

Он снова нырнул под воду и исчез — рябь кругов побежала к илистому берегу. Я быстро разделся до трусов и драной безрукавки. Мне хотелось взять фотоаппарат с собой — туда, где я уже побывал мысленно со своей головокамерой, но я знал, что первый и последний подарок, сделанный мне Выход, придет под водой в негодность, и вместо образов, которые я мечтал запечатлеть, останутся только подмоченные воспоминания.

Я шагнул в воду. Пять шагов, и зеленые капли будут щекотать мне колени, семь — и намокнут трусы, а потом теплая влага коснется моего живота… дальше этих двенадцати шагов я загадывать не хотел, потому что через двенадцать шагов вода превращалась в темную зелень и я больше не видел дна.

И вдруг что-то скользнуло по моим ногам, и я испугался, что это карп или, того хуже, акула; сплошной поток тепла пролился у меня от паха по ногам, между ляжек. Потом Паника вынырнул из воды, чуть ли не в двадцати сантиметрах от моего лица. Его длинные черные волосы тяжелым шлепком задели меня, когда он проплывал мимо, я потерял равновесие и опрокинулся навзничь.

«Лучшее ощущение в мире!» — прокричал он.

А я опрокинулся навзничь — и небо, и весь мир вокруг стремительно неслись куда-то, пока вдруг не остановились, или это я остановился? — вода спасла меня, удержала на плаву. (Фокус здесь по какой-то причине нерезкий.) Паника лежал на спине, его длинные руки протянулись, чтобы ухватить меня за лодыжки, и мы поплыли медленной плоскодонкой по озеру к другому берегу. Моя головокамера давала крупный план неба, и мне очень нравилось то, что я видел. Минута покоя, никакой Выход, выворачивающей меня наизнанку, никаких ее дурацких игр и оргий в фургоне, никаких чужих, швыряющихся консервными банками вслед машине. Чтобы больше сюда не приезжали. Мы спустим на вас собак, если приедете. Только Паника, только мой отец, и больше никого; он тянет меня за собой по воде, в унисон с судьбой. Пятнадцать кругов ряби, десять его гребков, и мы у другого берега; он подтягивает меня к себе, прищемив мне кожу под мышками своими мозолистыми пальцами и оцарапав бородой мои лопатки.

Прильнув к спине Паники, я обхватываю его бедра согнутыми в коленях ногами и вижу картину, которую, наверное, не раз снимали сотни фотографов, но я, неоперившийся фотолюбитель, запечатлел ее своей головой впервые, сначала взяв крупный план, а потом, отклонившись, всю панораму. У меня появилось желание дотронуться до его затылка, где он частенько раздирал себе кожу и рвал волосы, но стоило мне попытаться сделать это, как он перехватил мои руки и крепко, но нежно прижал их мне к груди так, чтобы большие пальцы прикасались к моим соскам, а остальные были расправлены веером. Какое-то время он не сводил с меня глаз, пока наконец его голос не нарушил тишину.