Моя купель - Иван Григорьевич Падерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Николай Федорович перешел в свое кресло, открыл стол, достал пачку фотографий и раскинул их передо мной. В моих глазах почернело. На фотографиях — поля, скотные дворы, улицы деревень — все окутано чернотой. Даже окна домов черные. Не видно и светлых людских лиц. Мрачная ночь днем.
— Скучновато, — выдохнул я.
— Это снимки прошлого года. Они сделаны на третий день после черной бури, — пояснил Николай Федорович и принялся называть факты и цифры — какой урон понесли от черной бури колхозы и совхозы района.
Сидим, размышляем вслух час, другой. На стол легла карта района. Отмечаю взглядом отдельные пункты, в которых собираюсь побывать, навестить в них родственников моих боевых друзей. Спрашиваю:
— Там все так же мрачно, как на фотографиях?
Это возмутило Николая Федоровича.
— Как плохо ты думаешь о своих земляках!.. Да, мы ведем тяжелый бой, несем местами невосполнимый урон, но это не значит, что опустили руки, окончательно сникли. Ничего подобного... Ты же успел уже посмотреть на районный центр. Неужели не заметил никаких перемен?.. Ну вот, даже станционный поселок тебе понравился. Там действительно не стало копоти паровозных топок, хоть никаких важных обнов у железнодорожников не прибавилось. Впрочем, обстановка тебе ясна, выбирай маршрут, посмотри, поговори с людьми, тогда лучше поймем друг друга.
На большаках и проселках
1
Перед сумерками озеро Яркуль побагровело, как будто солнце улеглось здесь на ночной отдых и натягивает на себя сшитое из цветных лоскутков одеяло. Похоже, зябко ему на дне глубокого озера: мелкая рябь подкатывается к берегу. Проходит еще несколько минут, и перед глазами открывается игра сумеречных красок. Перламутровая россыпь прибрежных всплесков сменяется синеющей гладью. Голубые и охристые блики на отмелях смешиваются с наплывом сизой темноты, усыпанной фосфористыми блестками. А там, вдали, закачалась бирюзовая паутинка испарений, из-под которой просвечивает звездная лазурь отраженного в воде неба. Плеснул невдалеке ненасытный окунь или прожорливая щука — и кажется, закачалась вся вселенная...
Таких живых красок со множеством причудливых перемен мне еще не доводилось видеть. Стою как завороженный перед творением волшебного художника, имя которому — природа. Я пришел сюда, к лодочному причалу, после того, как побывал в доме, точнее, во дворе Таволгиных — родственников Андрея Таволгина. Дом был закрыт. Старушка из соседнего двора сказала:
— Сам ушел на острова, к вечеру аль к утру вернется, а хозяйка в район уехала, наведаться в больницу.
— Их только двое? — спросил я.
— Считай, скоро будет трое...
Ничего я не понял, кроме одного: «сам ушел на острова», значит, уплыл на лодке и вернется, надо полагать, не раньше как в полночь. Домогаться — зачем он ушел на острова и когда вернется хозяйка — не стал. Поспешил спуститься под берег, подышать прохладой, искупаться в озерной воде. И вот стою, затаив дыхание, перед живыми красками озера. Раньше, до войны, я бывал в Яркуле, но такой игры вечерних красок не замечал. Может, потому, что в молодости мы вообще многого не замечаем?
Тихо на озере. Ночной синевой наливается даль. Золотыми теплыми кострами загораются в ней окна домов, выстроившихся вдоль высокого берега. К этим краскам и свету в окнах добавилась еще музыка. Будто выплеснул кто-то с берега звонкую рассыпчатую струю звуков. Они выкатились на водную гладь и, как бы взбодрив сумеречную тишину, загуляли, закружились в прибрежных заводях, споря с эхом в камышовых зарослях на той стороне. Сначала мне подумалось: два гармониста с разных сторон ведут перекличку, вторят одни и те же аккорды народной мелодии. Голоса, подголоски и басы почти выговаривают:
Пойду, выйду ль я на реченьку,
Посмотрю на быструю...
К ним подстроились тонко тренькающие струны балалайки. Тут же гитара лад в лад подключила свои аккорды. Красиво, стройно, звучно. Ясно, что яркульские парни вышли на берег — созывают ровесников и ровесниц знойную грусть разгонять. Молодость и в засуху свое берет, не вянет. Хоть выбегай к ним и сознавайся, как мы в былую пору от зари до зари будоражили ночь песнями. И они будто подслушали меня, завели веселую «Светит месяц» и опять распевную: «Был молод, имел я силенку». Вроде для меня или даже про меня, про мою молодость поется в этой песне...
Гармонь, похоже трехрядка, явно в руках человека с хорошим слухом и строгим, разборчивым вкусом. Ни одного фальшивого звука, ни единого сбоя. Слышно, как перебегают чуткие пальцы по отзывчивым ладам и звучат, звучат знакомые мотивы, а то вдруг вперехлест врывается россыпь звонких переборов, да таких заразительных, что в пятках зуд появляется. Тряхнуть бы, что ли, стариной до искристых вспышек под каблуками.. Какой молодец гармонист!
И тут мне вспомнился Кеша — Иннокентий Тимонов, друг детства, с которым учился в одном классе, вступал в комсомол, путешествовал по таежным горам Сибири. Музыкант и завидной красоты парень. Сколько девчонок, самых привлекательных и самых нежных, дарили ему тайком и в открытую свои искренние улыбки, а он будто не умел ни улыбаться, ни замечать девичьих влюбленных глаз. Тульская трехрядка — подарок старшего брата, работавшего где-то под Москвой, — владела его сердцем без остатка. Синеглазый, прическа волнистая, стройный, гибкий, бывало, выйдет со своей трехрядкой на улицу — и окна домов нараспашку: новый мотив уловить, на гармониста посмотреть. Без новинок, услышанных по радио, он на улицу не выходил. Стар и млад были рады послушать его.
Перед войной Кеша приехал из Новосибирска в Степной район по моей просьбе. Скучновато у нас проходили концерты художественной самодеятельности: не было хорошего музыканта. Помню, вышел как-то он на сцену со своей трехрядкой, пробежал быстрыми пальцами по пуговицам ладов, вроде горсть певучих монет высыпал на стекло, и зал замер. Необыкновенно виртуозно «Турецкий марш» Моцарта он тогда сыграл. И как сыграл! Не верилось, что на сцене звучала одна трехрядка.
