Пусть льет - Пол Боулз

— О чем люди говорят в Америке? — сказал Тами, улыбнувшись ему.

— В баре — обычно о политике. Если вообще разговаривают. В основном просто пьют.

— Здесь — обо всем: дела, девушки, политика, соседи. О чем мы сейчас с вами говорим.

Даер допил.

— А о чем мы говорим? — резко спросил он. — Черт его знает.

— О них. — Тами рассмеялся и сделал широкий жест.

— В смысле, они о нас говорят?

— Некоторые — наверное.

— Приятного развлечения, братва! — громко выкрикнул Даер, повернув голову к остальным.

Посмотрел в свой стакан, с трудом поймал его в четкий фокус. На секунду он забыл, где он, — видел только пустой стакан, тот же, что вечно ждал, чтобы его наполнили снова. Пальцы у Даера на ногах сжимались и разжимались, а это означало, что он пьян. «Где тут ближайшая подземка?» — подумал он. Затем привольно вытянул перед собой ноги и рассмеялся.

— Господи! — воскликнул он. — Я рад, что я здесь! — Он оглядел замызганный бар, услышал бессмысленное болботанье и почувствовал, как о него разбивается волна сомненья, но держался твердо. — Бог знает, где это, но уж лучше тут, чем там! — упорствовал он. От звука слов, произнесенных вслух, ему стало увереннее; откинувшись назад, он взглянул на тени, двигавшиеся по высокому желтому потолку. Он не увидел скверно одетого юношу с хитрым лицом, который вошел в кафе и направился прямиком к столику. — И я не шучу, — сказал он, вдруг выпрямившись и зыркнув на Тами, который, похоже, испугался.

Впервые Даер осознал присутствие юноши, когда Тами неохотно ответил на его приветствие по-арабски. Он поднял взгляд, увидел, что сверху на него смутно, хищным манером смотрит молодой человек, и тут же его невзлюбил.

— Привет, мистер. — Юноша ухмыльнулся, достаточно широко, чтобы показать, какие зубы у него золотые, а какие нет.

— Привет, — безразлично ответил Даер.

Тами сказал что-то по-арабски; прозвучало язвительно. Юноша не обратил внимания, но схватил стул и подтащил его к столику, не спуская глаз с Даера.

— Гаврите англиски желяйте кляссный сулима да мистер? — сказал он.

Тами тревожно оглядел бар и несколько успокоился, увидев, что на их столик сейчас никто не смотрит.

— Так, — сказал Даер, — начните еще раз и не спешите. В чем дело?

Юноша зло глянул на него, сплюнул.

— Ты не гаврите англиски?

— На таком — нет, дружище.

— Он хочет, чтоб вы пошли смотреть фильм, — пояснил Тами. — Но не ходите.

— Что? В такое время? — воскликнул Даер. — Он чокнутый.

— Их показывают поздно, потому что они запрещены полицией, — сказал Тами с таким видом, словно вся эта мысль была ему в высшей степени отвратительна.

— Почему? Что это за кино тогда? — Даер заинтересовался.

— Очень плохое. Сами понимаете.

Поскольку Тами, как все марокканцы, совершенно не постигал смысла порнографии, он воображал, будто полиция наложила запрет на непристойные фильмы, потому что они в неких определенных точках нарушали христианскую доктрину, а в таком случае любой христианин, само собой, проявит интерес хотя бы для того, чтобы осудить. Он совсем не удивился тому, что Даеру захотелось про них узнать, хотя самому ему это было так же безразлично, как, он полагал, должно быть Даеру, обратись они к вопросу, следует ли паломнику в Мекке бегать вокруг Каабы по часовой стрелке или против. В то же время, оттого что их запретили, они стали позорными, и он не желал иметь с ними ничего общего.

— Они очень дорогие, и вы ничего не увидите, — сказал он.

Молодой человек не понял, что сказал Тами, но уловил общий смысл, и ему не понравилось. Заплевал яростнее и тщательно старался не поворачивать головы к Тами.

— Ну, что-то же наверняка увидишь, — логично возразил Даер. — Давайте разберемся, — сказал он юноше. — Сколько?

Ответа он не получил. Молодой человек вроде бы сконфузился; он пытался решить, сколько выше обычного тарифа можно безопасно запросить.

— Ch’hal? — упорствовал Тами. — Сколько? Человек спрашивает сколько. Скажи ему.

— Miehtsain.

— Achrine duro,[16] — строго ответил Тами, словно поправлял его. Они немного поспорили; наконец Тами торжествующе объявил: — Можете пойти за сто песет. — Затем оглядел бар, и лицо его потемнело. — Но это нехорошо. Советую вам, не ходите. Уже очень поздно. Легли бы спать? Я провожу вас до гостиницы.

Даер посмотрел на него и слегка рассмеялся:

— Послушайте, друг мой. Вам никуда идти не надо. Никто не говорил, что вам нужно идти. Не беспокойтесь за меня.

Тами секунду всматривался ему в лицо, не сердится ли, решил, что нет, и сказал:

— Ох, нет!

И речи быть не могло о том, чтобы бросить американца, — забредет в Бенидер с сутенером. Хоть ему в этот миг и хотелось больше всего на свете пойти домой и лечь спать, а попадаться кому-то на глаза в такой час на улице с иностранцем и этим вот молодым человеком — в последнюю очередь, он чувствовал, что отвечает за Даера, и решился не выпускать его из виду, пока не доведет до дверей гостиницы.

— Ох, нет! — повторил он. — Я пойду с вами.

— Как угодно.

Они встали, и юноша вышел за ними на террасу. Одежда у Даера еще не высохла, и он поморщился, когда его ударил порыв ветра. Он спросил, далеко ли; Тами справился у их спутника и сказал, что пешком идти две минуты. Дождь притих. Они пересекли zoco, несколько раз свернули в улочки, похожие на коридоры старой гостиницы, и остановились в сумраке у высокой решетчатой двери. Тами опасливо вглядывался в пустынный переулок, пока юноша колотил дверным кольцом, но к ним никто не выходил.

— «Я петь сейчас закончу, мне так тревожно здесь…» — пропел Даер, не очень громко.

Но Тами схватил его за руку, в ужасе.

— Нет, нет! — прошептал он. — Полиция!

Песенка отдалась эхом в тихой улочке.

— Господи боже мой! Ну идем мы смотреть грязную киношку. Что с того? — Но петь больше не стал.

Они ждали. В конце концов изнутри донеслись слабые звуки. Из-за двери заговорил приглушенный голос, и юноша ответил. Когда решетка открылась, внутри не было видно ничего, кроме черноты. Затем из-за двери выступила фигура — и в то же время разнесся запах, который был сочетанием одеколона, зубной пасты и пота. Фигура повернула фонарик на их лица, приказала молодому человеку с ними на ломаном испанском принести лампу, потом закрыла за ними решетку. Какой-то миг они постояли не двигаясь в полной темноте. Тами нервно кашлянул; резкий звук отскочил от стены к стене. Когда явился молодой человек с лампой, фигура в белом молча удалилась в боковую комнату, а троица начала подниматься по лестнице. Наверху в дверях стоял толстый человек с сероватым лицом; на нем была пижама, и перед лицом он держал руку, отягощенную кольцами, чтобы прикрыть зевки. Воздух здесь был сперт от запаха затхлых благовоний; коридор забивал мертвый дым.

Толстяк обратился к ним по-испански. Он хрипло сопел между словами. Обнаружив, что Даер говорит только по-английски, он умолк, поклонился и сказал:

— Добрый вечер, сэр. Заходите сюдой, пожалуйста.

В маленькой комнате стояло несколько стульев с прямыми спинками, повернутых к стене, на которой криво висел полотняный экран. С обеих сторон его было по высокой пальме в кадке.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал толстяк и встал за ними, тяжело дыша. Даеру он сказал: — У нас есть один со мужчинами и дамами, один от свищиных монашек, и один весь только мальчики, сэр. Очень красиво. Все не носят одежду. Вы полюбите, сэр. Вы можете видеть все три эти в одну комбинацию цены, да. Сэр желает три, сэр?

— Нет. Давайте посмотрим монашек.

— Есть, сэр. Испанский господин нравится монашки. Всегда берет монашек. Очень красиво. Извинить.

Он вышел, и тут же они услышали, как он разговаривает в соседней комнате. Даер закурил; Тами широко зевнул.

— Вам надо было спать лечь, — сказал Даер.

— О нет! Я пойду с вами к вам в гостиницу.

Даер взорвался:

— Черт возьми, да я не иду в гостиницу! Можете вы себе забрать это в голову? Не так уж трудно понять. Когда я тут закончу, пойду куда-нибудь еще выпить, может, развлечься немного, не знаю. Я не знаю, что буду делать. Но в гостиницу не пойду. Понятно?

— Не важно, — спокойно сказал Тами.

С минуту посидели тихо, затем Даер продолжил примирительно:

— Понимаете, я целую неделю провел на судне. Я не хочу спать. А вы хотите. Идите лучше домой, и на этом все.

Тами был тверд:

— О нет! Я так не могу. Это будет очень плохо. Я провожу вас в гостиницу. Когда пойдете.

Он, как мог, обмяк на жестком стуле и прикрыл глаза, дав голове медленно клониться вперед. Принесли проектор и пленку, которую вставил другой человек в пижаме, такой же толстый, но с пышными старомодными усами. Когда машина зажужжала, а экран осветился, бездвижность Тами и его молчание превратились в порывистое размеренное дыхание спящего.