Возвращение - Аркадий и Борис Стругацкие

– Понятно, – сказал Кондратьев.

Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.

– Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек…

– Ну разумеется, – сказал Кондратьев.

– Дай мне сказать, Сережа. Я все понимаю. Ты боишься. Не надо бояться. Здесь нельзя быть одиноким. Мне тоже сначала было страшно. А потом мы познакомились, и… Словом, выходи из больницы, и тогда поговорим. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.

Кондратьев помолчал, затем попросил:

– Евгений, будь добр, подойди к окну.

Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному – во всю стену – голубому окну. В окне штурман не видел ничего, кроме далекого, прозрачного иеба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево – загорается и быстро гаснет.

– Подошел, – сказал Женя.

– Что там?

– Там балкон.

– А дальше?

– А под балконом площадь, – сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.

Кондратьев насупился. Даже Женька Славин не понимает его. Одинок до предела. Совершенно один в огромном неизвестном мире. До сих пор он не знает ничего. Ничего. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в обмороке. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без сознания.

– Вот это здание, в котором ты лежишь, – сказал Женя, – это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната…

– …палата, – проворчал Кондратьев.

– …и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы – Урал – и сосновый лес. Дальше там Свердловск. До него километров сто. Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Во-вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины! Там их сейчас четыре… Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес…

– Тоже тяжелобольной? – спросил штурман с интересом.

– Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не был ли я случайно знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас она влечет тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу. А вот снижается еще один птерокар… Хотя нет, это не птерокар… А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.

– Я просил что-нибудь, – сказал штурман мрачно. – Он не разрешает.

– Почему?

– Откуда я знаю. Женя вернулся к постели.

– Все это суета сует, – сказал он. – Все это ты увидишь, узнаешь и перестанешь замечать. Не нужно быть таким впечатлительным. Помнишь Кёнига?

– Ну?

– Помнишь, как я рассказывал ему про твою сломанную ногу, а он громко кричал с великолепным акцентом: «Ах, какой я впечатлителыный! Ах!»

Кондратьев улыбнулся.

– А наутро я пришел к тебе, – продолжал Женя, – и спросил, как дела, а ты злобно ответил, что провел «разнообразную ночь».

– Помню, – сказал Кондратьев. – И вот здесь я провел много разнообразных ночей. И сколько их еще впереди!

– Ах, какой я впечатлительный! – закричал Женя. Кондратьев опять закрыл глаза и некоторое время лежал молча.

– Слушай, Евгений, – сказал он, не открывая глаз, – а что тебе сказали по поводу твоего искусства водить звездолет?

Женя весело засмеялся:

– Была великая, очень вежливая ругань. Оказалось, я разбил какой-то телескоп на внеземной обсерватории. Честное слово, не заметил – когда. Начальник обсерватории чуть не удавил меня. Но воспитание не позволило.

Кондратьев открыл глаза.

– Ну? – сказал он.

– Но потом, когда они узнали, что я не пилот, все обошлось. Меня даже хвалили. Начальник обсерватории сгоряча предложил мне принять участие в восстановлении телескопа.

– Ну? – сказал Кондратьев. Женя вздохнул:

– Ничего не получилось. Врачи запретили. Приоткрылась дверь, в комнату заглянула смуглая девушка в белом халатике, туго перетянутом в талии. Девушка строго поглядела на больного, затем на гостя и сказала:

– Пора, товарищ Славин.

– Сейчас ухожу, – сказал Женя.

Девушка кивнула и затворила дверь. Кондратьев грустно сказал:

– Ну вот, ты и уходишь…

– Так я же ненадолго! – вскричал Женя. – И не кисни, прошу тебя… Ты еще полетаешь, ты еще будешь классным Д-звездолетчиком!

– Д-звездолетчик… – Штурман криво усмехнулся. – Ладно, Евгений, ступай. Сейчас звездолетчика будут кормить кашкой. С ложечки.

Женя поднялся.

– До свиданья, Сережа, – сказал он, осторожно похлопав руку Кондратьева, лежавшую поверх простыни, – Выздоравливай. И помни, что новый мир – очень хороший мир.

– До свиданья, классик, – проговорил Кондратьев. – Приходи скорее. И приведи свою умницу. Как ее зовут?

– Шейла, – сказал Женя. – Шейла Кадар.

Он вышел. Он вышел в незнакомую и в общем-то чужую жизнь, под бескрайнее небо, в зелень бескрайних садов. В мир, где, наверное, стрелами уходят за горизонт стеклянные автострады, где стройные здания бросают на площади ажурные тени, Где мчатся машины без людей и с людьми, одетыми в диковинные одежды, спокойными, умными, доброжелательными, всегда очень занятыми и очень этим довольными. Вышел и пойдет дальше бродить по планете, похожей и не похожей на Землю, которую мы с ним покинули так давно и так недавно. Он будет бродить со своей Шейлой Кадар и скоро напишет свою книгу, и книга – эта будет, конечно, очень хорошей, потому что Женя может написать только очень хорошую, умную книгу…

Кондратьев открыл глаза. Рядом с постелью сидел толстый, румяный врач Протос и молча смотрел на него. Врач Протос улыбнулся, покивал и сказал вполголоса:

– Все будет хорошо, Сергей.

Глава вторая

Самодвижущиеся дороги

– Может, ты все же проведешь вечер с нами? – сказал Женя Славин с виноватым видом.

– Правда, оставайтесь с нами, Сережа! – сказала Шейла. – Поедем к нам, потанцуем. Я приглашу друзей…

– Нет уж, – пробормотал Кондратьев. – Я уж пойду.

– Ну куда вы пойдете с таким печальным видом? – сказала Шейла. – Может, вам не хочется танцевать? Тогда просто побеседуем. У нас сосед очень славный человек…

– Инженер-ассенизатор, – вставил Женя.

– Да нет, спасибо, – сказал Кондратьев. – Мне тут надо в одно место…

Шейла, конечно, приглашает искренне, но Женька… Хотя кто их разберет, влюбленных… И вообще – сидеть, завидовать и еще беседовать с каким-то ассенизатором… Нет уж.

– До свиданья, – сказал он решительно, отступая от птерокара.

Шейла улыбнулась ему ласково и печально и кивнула. Прекрасный человек Шейла, она все понимает. И не станет смотреть вслед долгим взглядом, шепча громко: «Ах, как ему тяжело сейчас, бедняжке!» Везет этому рыжему.

Женя небрежно кончиками пальцев коснулся клавиш uia приборной доске. Он даже не глядел на приборную доску. Левая рука его лежала за спиной Шейлы. Он был великолепен. Он не захлопнул дверцу. Он подмигнул Кондратьеву и рванул птерокар с места так, что дверца захлопнулась сама. Птерокар взмыл в небо и поплыл над крышами. Кондратьев поплелся к эскалатору.

Ладно, подумал он, окунемся в жизнь. Женька говорит, что в этом городе нельзя заблудиться. Посмотрим.

Эскалатор бесшумно понес его в недра здания. Кондратьев посмотрел вверх. Над головой была полупрозрачная крыша, на ней лежали тени птерокаров и вертолетов, принадлежавших, видимо, обитателям дома. Кажется, каждая крыша в городе была посадочной площадкой. Кондратьев посмотрел вниз. Там был обширный светлый вестибюль. Пол вестибюля был гладкий и блестящий, как лед.

Мимо Кондратьева, дробно стуча каблучками по ступенькам, сбежали две молоденькие девушки. Одна ив них – маленькая, в белой блузе и ярко-синей юбке, – пробегая, заглянула ему в лицо. У нее был нос в веснушках и челка до бровей. Что-то в Кондратьеве поразило ее. На мгновение она остановилась и, чтобы не упасть, ухватилась за поручень. Затем она догнала подругу, и они побежали дальше, а внизу, уже в вестибюле, оглянулись обе. «Ну вот, – уныло подумал Кондратьев, – начинается! По улицам слона водили».

Он спустился в вестибюль (девушек уже не было), попробовал ногой пол – не скользит ли. Оказалось – не скользит. В вестибюле по сторонам двери были огромные окна, и в окна было видно, что на улице очень много зелени. Город тонул в зелени – это Кондратьев видел, пролетая на птерокаре. Сверху казалось, что зелень заполняет все промежутки между, крышами. Кондратьев обошел вестибюль, постоял перед торшерной вешалкой, на которой висел одинокий сиреневый плащ, осторожно оглядевшись, пощупал материю и направился к двери. На ступеньках крыльца он остановился. Улицы не было.