Господин Великий Новгород (сборник) - Даниил Мордовцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Лупи, братцы, серых лапотников!
– Разнесем их, гостинных крыс! Разнесем Перуньевы семена! – отвечали «серые» вечники.
Русский народ мастер биться на кулачки, а новгородцы по этой части были мастера первый сорт: всю зиму, по большим праздникам и по воскресным дням, а равно на широкую Масленицу, после блинов, на Волхове, на льду, сходился чуть не весь Новгород – и начинался «бой-драка веселая». Конец шел на конец, Нервской конец на Людин, Славенский на Плотницкий, Околоток на Загородный конец… А там сходились улица с улицей – и кровопролитье из носов шло великое: ставились фонари под глазами, сворачивались на сторону скулы-салазки, доставалось «микиткам» и ребрам… В порыве крайнего увлечения Торговая сторона шла лавой на Софийскую, и тогда в битве участвовали не одни молодцы рядские, рыбники да мужики-вечники, а выступали солидные «житые люди», и бояре, и гости – молодое и старое…
Такую картину разом изобразило из себя вече в этот достопамятный день. Богатырь рыбник схватил за ноги тщедушного тяглеца пидблянина[48] и стал махать им направо и налево, словно мешком, и приговаривать из былины:
Захватил Илья тут за ноги татарина,Стал кругом татарином помахивать:Где махнет – там улица татаровей,Отмахнется – с переулками…
Но «серые лапотники» навалились массой на рыбников и рядских молодцов, отбили мужичка, которого рыбник замахал и заколотил чуть не до смерти, приперли своих противников к стенам, ринулись, как звери, и на самих торговых и степенных людей и превратили вече в чистое побоище.
Тщетно все старосты концов, сотники и тысяцкие, размахивая своими должностными знаками – бердышами и почетными палицами, крича и ругаясь, силились остановить побоище – оно разгоралось все сильнее и сильнее. Напрасно кричал посадник, грозя сложить с себя посадничество – его голоса никто не слыхал.
Один «вечный» звонарь радовался, глядя с своего возвышения на побоище, к которым он так привык и которые с детства умиляли его вольную новгородскую душу…
– Так их, песьих детей, так, детушки! Не продавай воли новугородской!.. Крепче! Крепче!
Мужики одолевали. Там, где недавно богатырь рыбник махал на все стороны тяглецом, уже не видно было этого богатыря: осиливаемый «вечниками», которые цеплялись за него, как собаки за раненого медведя, он сгреб разом троих мужиков и повалился с ними на землю, другие бросились – кто на него, кто за него, тут же падали в общей свалке, сцепившись руками и ногами или таская друг друга за волосы, и катались клубками; на них лезли и падали третьи, на третьих четвертые, так что над рыбником и его жертвами образовалась целая гора-курган из вцепившихся друг в дружку борцов, тузивших друг друга по всей площади, постоянно путались потерянные в бою шапки, рукавицы, пояса; тут же краснели, чернели и рыжели на снегу лужи выпущенной из носов крови и клочки «брад честных»…
Но этого мало. У Господина Великого Новгорода, как и Древнего Рима, имелась своя Тарпейская скала – для сбрасыванья с нее всех провинившихся перед державным городом: такую Тарпейскую скалу в Новгороде заменял «великий мост», соединявший Софийскую сторону с Торговой, мост, с которого когда-то новгородцы свергнули в Волхов своего бога – идолище Перунище…
Этому богу с этого самого моста новгородцы постоянно приносили потом человеческие жертвы…
– С мосту злодеев! – кричали осилившие мужики.
– На мост! К Перунищу их!
– Волоки Упадыша! Он заварил кашу, он мутит Москвой.
За волосы, за руки, за ноги, избитые и окровавленные, волоклись уже некоторые жертвы державного гнева. Все повалило за этой страшной процессией, чтобы посмотреть, как будут «злодеев» сбрасывать с моста… Зрелище достолюбезное! Красота неизглаголанная!..
– Поволокли-поволокли детушки, фу-фу-фу! – радовался с колокольни «вечный» звонарь.
Вдруг раздался детский крик, от которого многие невольно вздрогнули:
– Мама! Мама! Батю волокут с мосту-у!..
В ту же минуту женщина, протискавшись сквозь толпу, стремительно бросилась на одного из влекомых к мосту, обхватила его руками да так и окоченела на нем.
– И меня с ним! И меня с ним! – безумно причитала она.
Но в это время толпы невольно шарахнулись в сторону. От моста, в середину озадаченных толпищ, подняв над головою большой черный крест, с ярко блиставшим на нем серебряным распятием, шел седой монашек. Льняные волосы его, выбивавшиеся из-под низенького черного клобучка, и такая же белая борода трепались ветром и, словно серебряные, сверкали на солнце. Он казался каким-то видением.
– Преподобный Зосима… Зосима-угодник! – прошел говор по площади, где все еще шло побоище.
Это был действительно Зосима соловецкий. Что-то внушительное и страшное виделось в его одинокой фигуре с распятием над головою.
– Детки мои! Народ православный! Что вы делаете? Опамятуйтеся, православные! Не губите души христьянския! Не губите града Святой Софии Премудрости Божия! Почто вы котораетеся и ратитеся? Почто брат на брата распаляете сердца ваша?.. Убейте меня, грешного, меня сверзите с Великого мосту, токмо град свой и души свои не губите…
Толпа оцепенела на месте. «Самодержавный мужиквечник», превратившийся было в зверя… монашка с крестом испугался!
– Ко мне, детки!.. Кланяйтеся Распятому за ны – его молите, да пощадит град ваш… Кланяйтеся знамению сему!
И он осенял крестом испуганные толпы направо и налево… Новгородцы падали ниц и крестились… Буря мгновенно утихла…
– Эхма!.. Не дал доглядеть до конца, – ворчал звонарь, спускаясь с колокольни.
Глава V
«Бес в ребре» у Марфы-посадницы
«Самодержавный мужик» осилил сторонников московской руки. Господин Великий Новгород постановил, а на том и пригороды стали, чтоб от московского князя отстать, крестное целованье к нему сломать, как и сам он его «ежегод» сламливал и топтал под нозе, а к великому князю литовскому и королю польскому Казимиру пристать и договор с ним учинить навеки нерушимо…
– Уж таку-ту грамотку отодрал наш вечной дьяк королю Коземиру, таку отодрал, что и-и-и! – хвастались худые мужики-вечники, шатаясь кучами по торгу, задирая торговых людей, да рядских молодцов, да рыбников и зарясь на их добро.
– Да, братцы, на нашей улице нониче праздник.
– Масленица, брательники мои, широкая Масленица! Эх-ну-жги-поджигай-говори!
– Не все коту масляница – будет и Великий пост, – огрызались рядские.
Действительно, на том же бурном вече, по усмирении преподобным Зосимою волнения, вечным дьяком составлена была договорная грамота о союзе с Казимиром и вычитана перед народом, который из всей грамоты понял только одно, им же самим сочиненное заключение, – что с этой поры Москве уже не «черной куны»[49] и никакой дани и пошлины не платит и всякого московского человека можно в рыло, по салазкам и под «микитки»…
– Можно и московским тивунам нониче в зубы…
– Знамо – на то она грамота!
С грамотою этою Господин Великий Новгород отправил к Казимиру посольство – Афонасья Афонасьича, бывшего посадника, Дмитрия Борецкого, старшего сына Марфы, и от всех пяти новгородских концов по житому человеку.
Ввиду всех этих обстоятельств мужики-вечники совсем размечтались. Поводом к мечтаниям служили приехавшие с князем Михайлом Олельковичем «хохлы» – княжеская дружина, состоявшая из киевлян. Все это был народ рослый, черноусый, чернобровый и «весь наголо черномаз гораздо». Они были одеты пестро, в цветное платье, в цветные сапоги, высокие шапки с красными верхами и широчайшие штаны горели как жар. Новгородские бабы были без ума от этих статных гостей, а мужики так совсем перебесились от заманчивых россказней этих хохлатых молодцов. Приезжие молодцы рассказывали, что в их киевской стороне совсем нет мужиков, а есть только одни «чоловики» и «вте» ходят у них так, как вот они, дружинники, – нарядно, цветно и «гарно».
На основании этих россказней худые мужики-вечники возмечтали, что и они теперь, «за королем Коземиром», будут все такими же молодцами: как эти «хохлы», будут ходить в цветном платье и ничего – «ровно-таки ничевошеньки не делать».
– Уж и конь у меня будет, братцы! Из ушей дым, из ноздрей полымя…
– А я соби, братцы, шапку справлю – во каку!.. Со Святую Софию!
Марфа-посадница торжествовала. Ее любимец сынок, красавец Митрюша, был отправлен к королю Казимиру чуть не во главе посольства…
– Млад-млад вьюнош, а поди-на – посольство правит!.. – говорила она своей закадычной «другине» боярыне Настасье Григоровичевой, с которою они когда-то в девках вместе гуливали, а потом, уже и замужем, отай от своих старых, постылых муженьков, с мил-сердечными дружками возжались. – Во каков мой сынок, мое чадо милое!
– А все по теби честь, по матушке, – поясняла ей другиня Настасья. – Ты у нас сокол.
– Какой!.. Ворона старая.
