Пробить камень - Фридрих Незнанский

— Демократично у вас, — пробормотал Александр Борисович.

— Да уж, — сказала она со странной смесью гордости и осуждения.

Худенький и совсем юный мальчик был киноведом, а толстяк лет двадцати пяти — из режиссерской мастерской Плотникова, его звали Вениамин. Он метнул на секретаршу тяжелый взгляд, но покорился. Впрочем, узнав суть вопроса, Вениамин просиял.

— Нет ничего проще, — сказал он. — Конечно, Мэдисон — русский по происхождению. Но в России прежде никогда не был. А вот предки его отсюда. Он же Медовников!

— Это я уже знаю, — прервал Турецкий. — Откуда именно его предки, можете подсказать?

— С Дальнего Востока, — сказал толстяк. — Не то из Хабаровска, не то из Уссурийска.

— Ниоткуда, — вмешался вдруг второй студент, Костя. — Его отец был американец.

— Костя, не пори чушь, — возразил Вениамин. — Он русский.

— Сам не пори.

— Скажешь, он не Медовников?

— Медовников. Но только это фамилия отчима, а не отца.

— Чего?!

— Что слышал, Веня. Может, снова поспорим? — ехидно предложил Костя и протянул руку.

Видимо, у этого вопроса была какая-то подоплека, потому что толстяк, несмотря на всю свою уверенность и запальчивость, заключать пари не спешил и смотрел на приятеля с подозрением. Про Турецкого спорщики забыли напрочь.

Александр Борисович вздохнул и достал корочку Генеральной прокуратуры.

— Ну вот что, господа студенты, запишите мне свои телефоны и давайте побеседуем в удобное для всех время.

— Зачем это? — слегка побледнел толстяк Веня. Секретарша злорадно хихикнула.

— А поговорим за искусство, молодые люди.

— Так чего тянуть? — сказал Костя. — Давайте прямо сейчас.

— Сейчас мне нужно найти Буцаева. Кстати, не знаете, где он может быть?

— В столовой, — сказал Веня.

— В спортзале, — возразил Костя. Видимо, они спорили по любому поводу.

— А где спортзал и столовая?

— На первом этаже, — ответили они синхронно. — А мы… можем быть свободны?

— Вечером заеду к вам в общежитие, — грозно посулил Турецкий.

Буцаев

Каскадер Буцаев был приземистым, коренастым парнем в довольно убогой одежде. Впрочем, возможно, это была рабочая амуниция. Турецкий разыскал его в спортивном зале — прав оказался Костя.

Буцаев дрался с тремя противниками-студентами. Это был учебный бой. Ударов никто не наносил: студенты — потому что он не давал им такой возможности, Буцаев — чтобы не покалечить. Турецкий засмотрелся: было в этом что-то неправдоподобно оперное, но зрелище, нельзя не признать, завораживало. Забавно было, что все происходило под громкую музыку какой-то попсовой песенки из «Фабрики звезд».

Буцаев уложил всех троих на маты, поймал на себе взгляд Турецкого и сразу подошел к нему.

— Меня Коломиец предупредил, что вы приедете.

На первый взгляд Турецкий дал ему лет двадцать шесть — двадцать восемь, но в ходе общения менял это мнение, постепенно прибавляя по три-четыре года, пока не остановился в районе сорока пяти.

Из-за громкой музыки говорить было трудно, и Турецкий показал на уши: нельзя ли, мол, приглушить? Приглушили.

— Когда я был моложе, — сказал Буцаев, — то любил более сложную, так сказать, серьезную музыку. Но чем больше я погружался в кинематографическую работу, тем больше скатывался к низким жанрам.

— Почему же это?

— Дело в том, что как раз вот такие простенькие, стопроцентно попсовые мелодии чаще всего служат источником грубого вдохновения. Очень трудно вдохновиться сложной, утонченной музыкой. Когда я работаю, я слушаю попсу. А настоящая музыка требует совсем другого состояния. Вот и студентов так же учу.

— Понятно. Расскажите, как вам работалось с Мэдисоном.

— Непросто.

— Почему?

— Потому что главный его принцип — никаких звезд.

— А вы, значит, считаете себя звездой?

Это было любопытно, до сих пор Турецкий не слышал, чтобы каскадеры играли в кино приоритетную роль. Он почувствовал тут возможную лазейку для своего расследования.

— Я всего лишь требую к себе адекватного отношения, — уклончиво высказался Буцаев.

— Так почему Мэдисон не любит звезд? Потому что у его фильмов денег мало?

— Деньги ни при чем. Мэдисон считает: нельзя, чтобы актер затмил собой все. Звезды, мол, хороши для триллеров. А у него особое кино. И нельзя, что бы люди приходили на фильм с уже готовым мнением. Они должны увидеть просто доктора или сантехника, а не Де Ниро в этой роли.

Похоже, лазейки никакой не было, просто перед Турецким стоял еще один киноманьяк. Ничего нового о дне исчезновения Мэдисона Буцаев не сообщил.

— Кстати, как вы с ним познакомились?

— Он увидел меня в одном американском фильме.

Турецкий кивнул, чтобы скрыть свое невежество, и отправился ужинать в институтскую столовую. После чего поехал в общежитие. Там, помимо киноведа Кости и режиссера Вени, он несколько часов кряду проговорил с еще несколькими студентами:

— режиссером Мартой Юркевич,

— сценаристкой Таней Михолап,

— оператором Юрцом (именно так он просил его называть) Клементьевым,

— актером Шумахером,

— еще одним режиссером, Ильей Ермиловым.

Все это была общая компания молодых энтузиастов своего будущего дела. Студенты объясняли Турецкому, как делается кино, спорили о достоинствах Мэдисона и Плотникова и, кажется, знали обо всем на свете. Ермилов показался Турецкому наиболее примечательным из всех. Этот парень был очень себе на уме и что-то знал про себя и про остальных. С ним безусловно стоило продолжить общение.

Плотников

Когда Турецкий уже садился в машину, припаркованную у общежития, у него зазвонил мобильный.

— Александр Борисович, надо поговорить.

— А это кто?

— Казаков.

Теперь Турецкий узнал голос продюсера, прозвучавший с некоторой досадой. Ага, значит, тщеславия не чужды не только режиссеры.

— Ну, говорите, я слушаю.

— Не по телефону.

— Тогда приезжайте завтра на Большую Дмитровку.

— А что у нас на Дмитровке?

— Генпрокуратура.

— Еще хуже. Не хочу, чтобы меня у вас видели.

— Так где же тогда? — стал терять терпение Турецкий. — На «Мосфильме», что ли? Или у вас, на Кутузовском?

— Давайте во ВГИКе. Прямо сейчас. У меня занятия с заочниками, скоро закончатся. Подъезжайте. — И Казаков дал отбой.

Однако наглец, подумал Турецкий. Но ничего не поделаешь, информация была нужна, и пришлось ехать, тем более не смертельно — совсем недалеко.

Через полчаса с небольшим Турецкий подкараулил Казакова во вгиковском коридоре. Продюсер поздоровался и сказал без обиняков:

— Я был не прав. У Плотникова есть мотив. Я подумал, что это, не исключено, важно и срочно.

— В прошлый раз вы решительно отвергли эту идею.

— А теперь кое-что случайно узнал.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Турецкий.

— Мэдисон перешел ему дорогу. Совсем недавно.

— Конкретней.

— Конкретней не могу. Поверьте на слово.

— Я — юрист, — напомнил Турецкий. — Я не могу верить на слово.

— А я — продюсер. Я вообще не обязан говорить правду. И обязан хранить профессиональные отношения в тайне. В этом суть моей профессии. Постарайтесь дальше разузнать все сами.

— Ладно, спасибо и на том. Хм… Что же это может быть? Не женщину же он у него отбил?… Работу, что ли, не поделили?

— Как вы догадались?! — оторопел Казаков.

— А что остается? Оба на своем кино повернуты. Ну ладно, сказали «а», говорите и «б». В чем тут дело?

— Это между нами? — обреченно вздохнул Казаков.

— Свои источники не выдаю, — сухо ответил Турецкий.

— У Плотникова на американца зуб. Плотников должен был снимать фильм в Японии. Дело было на мази, контракт подписан. И тут Мэдисон прислал япошкам свой сценарий, который им так понравился, что они Плотникова бортанули.

— И что, это большой секрет?

— Чтобы соблюсти лицо, Плотников преподнес это дело так, будто отказался сам. Поймите меня правильно, Александр Борисович, я сотрудничаю с ними обоими.

Турецкий

— Саша, знаешь, ты бредил, — сказала утром Ирина с явной тревогой.

— Что? — удивился Турецкий.

— Ты постоянно говорил во сне. Такого раньше не было… Я записала.

— Серьезно?!

Она молча протянула ему лист бумаги. Турецкий прочитал:

«Переменное фокусным расстоянием. Панорамирование. Прерывистый монтаж. Синхронизация. Фокусировка… Дубляж… Инерция зрительного восприятия».

Турецкий расхохотался:

— Ирка, ради бога, оставь в покое мои сны!

Он глотнул кофе, принял душ и уселся завтракать.

Зазвонил телефон.

— Ты спишь там, что ли?! — раздался разгневанный голос Меркулова.