Тель-Авивские тайны - Нина Воронель

«Ну где, где скажи на милость, человек может здесь пописать? Я сейчас с ума сойду или уписаюсь!» — выкрикнул он, явно рассчитывая на помощь и сочувствие.

Габи шарахнулась от него и начала лихорадочно нажимать на кнопку интеркома. Дверь загудела, Габи вбежала в неосвещенный подъезд, хриплый страдалец ворвался вслед за ней. Содрогаясь от ужаса, Габи миновала открытую кабинку лифта — оказаться с ним наедине в замкнутом пространстве? Нет уж, спасибо! Габи помчалась вверх по лестнице, опасаясь погони. Но хриплый мужик за ней не последовал — через секунду подъезд огласился звоном падающей на каменный пол мощной струи.

«Ну вот, приземлилась благополучно, — вздохнула она с облегчением, запирая за собой дверь. — Теперь пора собирать монатки и стирать следы своего незаконного присутствия. А завтра мы займемся беднягой Иоси».

Монатки собрать было несложно, Габи ведь почти не распаковывала чемоданы. Раньше возникала проблема с их доставкой, но случайный заработок на русском романсе дал ей возможность по-барски довезти их до виллы на такси как раз во время, чтобы приступить к освоению церемонии завтрака. Церемония оказалась вовсе не простой, так как состояла в основном не из приема пищи, а из приема лекарств.

«Запоминай, — распорядилась Тамара и выложила на стол квадратный альбом, похожий на кляссер собирателя марок. Альбом оказался плоской коробкой, разделенной на квадратные гнезда, заполненные таблетками всевозможных форм и цветов.

«Значит, так. Перед грейпфрутовым соком — две зеленых и одну розовую, потом десять минут подождать и подать четыре маслины и пол-питы, подсушенной в тостере. Во время еды десять капель этой коричневой микстуры, растворенных в рюмке теплой воды, и желтую капсулу...»

Тут Габи отключилась — она слышала голос Тамары, но не понимала ни слова. Иногда отдельные обрывки прорывались в ее затуманенный мозг, в невообразимых сочетаниях:

«... после анализа мочи стакан молока... на кончик языка... из пипетки на лимон... без сахара ... и две красных»

Голова закружилась, и кляссер с таблетками поплыл перед глазами, качаясь на невидимых волнах. Господи, как можно все это запомнить, не перепутать и подать в нужное время в правильном порядке? А вдруг она отравит этого замечательного Иоси? Заметив ее испуг, чуткая Тамара сама испугалась и зачастила стремительной скороговоркой:

«Да ты не бойся — мы сейчас все в точности запишем. Это ведь не сложно, запишешь, запомнишь и привыкнешь».

Сомневаясь, что она привыкнет к лекарствам, Габи несомненно уже начала привыкать к Тамариным скороговоркам, напоминающим цыганские заговоры от превратностей судьбы. В этом деле главное — говорить быстро-быстро, чтобы не дать себя перебить и не порвать гипнотическую паутину, в которой все больше и больше запутывается собеседник.

А Тамара все говорила и говорила, пока средство не сработало — на Габи вдруг снизошло заоблачное спокойствие, и пестрый хоровод таблеток выстроился в стройные разумные ряды, поддающиеся простой житейской логике. Все очень просто — желтые с красными, синие с зелеными, потом микстура, десять капель в рюмке теплой воды, потом четыре маслины и пол-питы, подсушенной в тостере, и т.д. и т.п.

И нечего пугаться — во всяком случае не ей, за неделю зазубривавшей наизусть роли Антигоны и Жанны д’Арк.

Тамара уехала, в рекордный срок обучив Габи хитрой профессии прислуги, и все пошло, как по маслу, — желтые таблетки не путались ни с красными, ни с синими, пол-питы подсушивались в точности как надо, число маслин в баночке всегда оказалось кратным четырем, и даже анализ мочи на сахар давал вполне приемлемые результаты. Вот только идея соблазнения Иоси явно не срабатывала, — несмотря на все старания Габи, взгляд его скользил по ее прелестям с приязнью, но без мужского интереса. Может быть, он и вправду серьезно болен?

Габи проникалась к нему все большей и большей симпатией, но не позволяла ей скатиться до жалости — ее с детства учили, что жалость — эмоция отрицательная и разрушает нервную систему субъекта жалости без всякой пользы для ее объекта. Закалив таким образом сердце и душу, она решила бессердечно и бездушно выполнять свои обязанности. Все шло как бы складно, если бы очень скоро не обнаружилось, что рутинная обыденность этой хорошо налаженной жизни начинает сводить Габи с ума.

Время словно остановилось и потеряло смысл: один день однообразно сменял другой, ничем от него не отличаясь, и ничего не маячило впереди, ни горького, ни сладкого. Габи даже показалось, что она потихоньку обрастает ленивым жирком, хотя весы в туалетной комнате Беллы, на которые она взбиралась каждый день во время уборки, этого не подтверждали. Ей начали сниться гнетущие сны — чаще всего она превращалась в огромную пеструю муху, и в тщетной попытке вырваться наружу с тихим жужжанием билась о стекла стрельчатых окон оранжереи. Это было тягостно и неумно — там, снаружи, идти ей было некуда и никто ее не ждал.

Иногда в свой обеденный перерыв, распластавшись на красном ковре под сенью тропических деревьев, Габи играла с мыслью позвонить Инне, но осуществить это желание ей мешало странное безволие, сковывающее все ее движения и помыслы. Она протягивала руку к телефонной трубке, но рука повисала в воздухе, так и не дотянувшись. Что она могла рассказать о своем бессмысленном существовании? Чем могла помочь Инне в ее безнадежной борьбе со Светкой? Она ничего не хотела и ничего не могла. Дни и недели вяло переливались друг в друга, ничем не отмеченные, но зато ничем и не омраченные.

Однажды Белла бросила ей впопыхах — Белла вечно куда-то спешила и все делала впопыхах:

«Сегодня мы ужинаем в оранжерее — у нас будет гость».

И, цокая каблучками, ускакала по гранитной дорожке к поджидающему ее «Мерседесу». А Габи, как открыла рот для вопроса, с чего вдруг гость и кто такой, так и осталась стоять на пороге с открытым ртом. С тех пор, как она заняла на вилле Маргарита малопочетное место домоправительницы за все услуги, здесь ни разу не принимали гостей. Белла как-то в сердцах объяснила, что суеверные еврейские интеллигенты, составлявшие раньше круг их друзей, узнав о болезни Иоси, в ужасе шарахнулись от них.

«Столько было людей вокруг и в один миг никого не осталось. Они вообразили, что несчастье заразительно», — печально заключила она.

И вдруг кто-то из них решился явиться к ужину? Чтобы узнать, что заставило этого отважного, свободного от предрассудков героя нарушить общественный заговор, Габи отправилась к Иоси. В редкие хорошие минуты Иоси любил посудачить с ней о театральных делах и о культурных особенностях русской общины. Белла их болтовню не очень одобряла, и они норовили уединиться в кабинете Иоси, когда ее не было дома. Габи на всякий случай делала вид, что вытирает пыль, а Иоси делал вид, что принимает лекарства, что было почти правдой.

Габи выложила на блюдечко две красных таблетки и желтую капсулу, уселась по-турецки на полу у ног Иоси и приготовилась слушать — он любил подавать свои байки, как маленькие драмы. Иоси долго молчал, она его не торопила, она уже знала эту его манеру предварять молчанием свои цветастые новеллы.

«Нас было трое, Марек, Роза и я, — начал он тихо, — в том аду, о котором я не буду тебе рассказывать, о нем все давно уже рассказано. Нам было по четырнадцать, нам очень хотелось жить, и мы сумели выжить. Я не стану рассказывать, как нам это удалось, но много лет после того, уже здесь, в Палестине, нас каждую ночь преследовали кошмары, свои у каждого, но только нам троим понятные. И конечно мы оба, и я, и Марек, были влюблены в Розу, а она...? Она была влюблена в себя и наслаждалась своей властью над нами. Это были ужасные годы — война, безработица, скудость быта, ты можешь представить нашу жару без кондиционеров? От этой жары можно было сойти с ума. И Роза сошла с ума — она выбрала меня. Ничего хорошего из этого не вышло, через пару лет она образумилась и ушла от меня к Мареку. Самое удивительное, что все это время мы оставались друзьями. Роза, значит, ушла к Мареку, и много лет они выглядели счастливой идеальной парой, вот только детей у них не было. Мы по-прежнему были близки и часто встречались, пока вдруг в Марека не вселился бес — он начал ревновать Розу ко мне, а меня к Розе. Кончилось тем, что он увез ее в Америку, от греха подальше. Для нас для всех это было крушение идеалов — ведь после Аушвица мы поклялись никогда не жить из милости гоев».

Если бы эти плакатные слова произнес кто-то другой, Габи бы поморщилась, но в устах Иоси они звучали искренне и просто. Была в нем естественная элегантность польского офицера, который, как известно, денег не берет. Бабушка Габи во время второй мировой войны крутила роман с таким польским офицером из евреев, и считала этот роман самым светлым приключением в своей жизни. Габи с трудом удержалась от смеха, вспомнив рассказ бабушки о том, как влюбленный польский офицер, испуганный ее бледностью после бессонной ночи, обеспокоенно воскликнул: «Цо пани така блядна?». Иоси истолковал ее смех по-своему: