Логово гадюк (ЛП) - Найт К. А.

— Твой отец продал тебя, теперь ты наша, — его тон при этом настолько прозаичен, что мне снова хочется взорваться.

— Я человек! Вы не можете просто вот так взять и продать другого человека! — кричу я.

— Кажется, можем, — пожимает он плечами, роняя наволочку. — Твой гнев на ситуацию или недоверие не сделают ее менее реальной, уверяю тебя. Твой отец продал тебя нам, и теперь ты наша. Предлагаю тебе самой найти способ смириться с этим фактом.

Смириться с этим?

Ох уж этот ублюдок.

Сжимая стакан в заднем кармане, я подхожу ближе, бросая ему в лицо:

— Отпусти меня, или, клянусь, я…

— Что ты сделаешь? — ухмыляется он, эти ледяные глаза, наконец, немного оттаивают, чтобы бросить мне вызов.

Вызов.

Стекло впивается в мою кожу, разрезая ее заново, когда я вытягиваю руку и подношу осколок к его незащищенному лицу. Райдер моргает, его рука хватает мою прежде, чем стакан оказывается в дюйме от его щеки. Он сжимает свою хватку, заставляя меня задыхаться, когда его рука сминает мои кости, а боль накатывает с новой силой.

— Ты наша, Роксана. Если мы захотим запереть тебя, мы это сделаем. Если мы хотим наказать тебя за то, что ты провинилась, мы это сделаем. Если мы захотим трахнуть тебя… — Он наклоняется ближе, прижимаясь щекой к осколку, который я продолжаю держать, и капелька крови пузырится на его щеке, когда он понижает голос. — Так и сделаем. Если мы захотим тебя убить… мы сделаем это, и ты ничего не сможешь с этим поделать. Смирись с этим, любовь моя, или ты можешь оказаться в месте похуже, чем это.

Резко откинувшись назад, он щелкает меня по запястью, отчего мои пальцы судорожно разжимаются, а я выпускаю стакан, который он кладет в карман. Я смотрю на него, и страх и что-то, что я не хочу называть, наполняет меня, наблюдая, как капля крови бежит по его щеке. Он вытаскивает носовой платок и останавливает ее, прежде чем она доберется до его идеального костюма, вытирая каплю, как будто он не сам наткнулся на осколок, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.

— Я вижу, что ты в плохом настроении, поэтому оставляю тебя обдумывать то, что я только что сказал, — Райдер поворачивается, а я мчусь вперед, но слишком медленно. Дверь захлопывается, и оглушительный щелчок замка захлопнувшейся перед моим носом двери заставляет меня неистово орать на дверь, когда я колочу по ней своей раненой рукой.

Когда никто не возвращается, я разрезаю еще кусок подушки и перевязываю руку, чтобы остановить кровотечение, прежде чем оглядеться. Это было мелко, но я действительно чувствую себя лучше. Вздыхая, я лежу у окна, глядя на город, а небо начинает темнеть.

Раньше я жила в этом городе, любила исследовать его и наблюдать, как он растет. Это было до того, как я осознала, что за стеклом и гламуром скрывается тьма. А Гадюки? Они одни из худших.

Когда ты ребенок, тебе рассказывают истории о монстрах, прячущихся под кроватью или в темноте. Но взрослые не говорят тебе, что самые настоящие монстры — это люди. Те, кто охотится на людей слабее их, или даже монстры, которые прячутся внутри нас.

Богатые или бедные, не важно, люди все равно монстры. Они прячутся за красивыми лицами, любимых и любящих, твоих родных. Но все они одинаковы. Они все хотят тебя для чего-то, разница в том… как далеко они готовы зайти, чтобы получить то, чего хотят.

Похоже, Гадюки пойдут до конца.

И все это из-за моего дерьмового отца. Разве мало того, что он разрушил мое детство? Что я каждый день своей жизни расплачиваюсь за его ошибки? Нет, теперь и мое будущее отнято.

Жалея себя, я закрываю глаза и пытаюсь успокоить ноющую головную боль. Я боец, выжившая, так было и так будет всегда. Я могу пройти через это, я переживала куда худшее и раньше. Если я заперта в пентхаусе, это еще не значит, что я не заперта…

Дверь с грохотом распахивается, и я просыпаюсь. Уже поздно, очень поздно, и темно. Мой желудок болит от того, что я не ела почти двое суток, если не считать тех оставшихся кусочков хлеба, которые я нашла.

Уже поздно.

Это означает только одно.

Я прикрываю рот, стараясь замедлить дыхание, чтобы он не услышал. Мое сердце колотится так громко, что мне хочется плакать. Я слышу его шаркающие шаги, когда он, спотыкаясь, поднимается по лестнице. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он забудет, что я здесь.

Пусть эта ночь будет той ночью, когда он просто пройдет мимо.

Но нет. Он останавливается у моей двери. Я наблюдаю со своей кровати, как его тень загораживает свет, льющийся из-под двери снизу, прежде чем его громадная ладонь поворачивает ручку и распахивает ее. Он стоит там с минуту, вглядываясь в меня. Его силуэт — это все, что я вижу, поэтому я не вижу его лица или выражения. Я знаю, что моя мама потеряла сознание, она сделала себе укол перед тем, как я легла спать, так что ее не будет до утра. Здесь только я и он. И он это знает.

Отсюда я чувствую запах виски в его дыхании, вижу, как гнев вибрирует в его теле. Всегда одно и то же. Он напивается, теряет деньги, вымещает злость на мне. Это порочный круг. Каждую ночь я ожидаю, что все будет по-другому, и каждую ночь повторяется одно и то же.

Если у вас никогда не было родителей, которые бы подвели вас, причинили вам боль и разбили ваше сердце, то вы не знаете, каково это. Они должны защищать вас, любить, но мои родители — причина, по которой я испытываю страх. С юных лет я поняла, что именно они причиняют мне боль, и никто другой. Им все равно, буду я жить или умру, я для них просто объект.

Дать волю чувствам, принять как должное.

Когда я смотрю, как другие дети в школе говорят о своих родителях, я злюсь, так же как и мой отец. Я ненавижу их за это, за то, что они счастливы. За то, что они наслаждались жизнью. Родители любят их, дорожат ими, осыпают подарками и дарят им счастье. Почему мне этого не дано?

Но даже если бы мои отец и мать попытались это сделать, я бы вздрогнула, ожидая удара, который последует сразу после этого. Потому что правда в том, что я знаю, что кроется в сердце всех людей, в самом их естестве… все, о чем они заботятся, — это они сами. Что-то может принести им, что-то сделать для них, и когда придет время, они всегда будут выбирать сами.

Некоторые люди рождаются с яростью, с потребностью причинять боль.

Некоторые рождаются жадными, склонными к зависимости личностями. Другие хорошо это скрывают, но, в конце концов, мы все одинаковы. Мы все истекаем кровью одного цвета, и все мы просто ищем что-то, что заставит стереть то, кем мы являемся по сути, чтобы мы чувствовали себя хорошими людьми.

Я не обманываю его, он знает, что я не сплю, поэтому я сажусь и смотрю ему в лицо. Я отказываюсь плакать, отказываюсь умолять. Уже нет. Однажды я так и сделала и подумала, что он действительно сможет остановиться. Теперь я знаю лучше. Он не остановится, пока однажды не убьет меня, но до тех пор я просто выживаю изо дня в день с этой правдой, нависшей надо мной словно Дамоклов меч.

— Вставай, — бормочет он. Я поджимаю губы, но делаю то, что мне говорят, зная, что так все закончится быстрее.

Но каждый раз, когда это происходит, что-то растет внутри меня, этот гнев трансформируется, пока мне не приходится прикусить язык, чтобы не ударить в ответ, не наброситься. Я отказываюсь быть похожей на него.

Он спотыкается на моем пути, ругаясь, когда чуть не падает:

— Я сегодня проиграл две тысячи, знаешь, по чьей вине? — кричит он.

Я должна ничего не говорить, просто кивнуть и принять удар, как хорошая девочка.

Но, может быть, я плохая девочка, может быть, я такая же испорченная, как и он.

— Думаю, моей, — протягиваю я.

Глупо, очень глупо.

Для пьяного человека удар приходит уж слишком быстро, он большой, и это проявляется в силе его кулаков. Он врезается мне в живот, я сгибаюсь, пока изо всех сил пытаюсь дышать. Мой желудок болит даже больше, чем от ощущения голода.

Он хватает меня за волосы, заставляя меня вскрикнуть, когда дергает мою голову. Его кривые зубы сверкают в темноте, лицо расплывается от застилающих мои глаза слез. Он рычит на меня, его несвежее дыхание доносится до моего лица и заставляет меня задыхаться: