Одинокие следы на заснеженном поле - Николай Железняк

Старик хотел встать, но глянул на круглый золотой диск настенных часов, взял половинку таблетки из высокого блюдечка, еще раз сверился со стрелками. Перед глазами даже всплыла хитроватая физиономия молодого усача-врача, практиканта из районной поликлиники. Прием лекарств осуществляется строго по расписанию. Он съел ущербную таблетку, не запивая давно остывшим чаем, погонял языком во рту и оставил растворяться кисловатым соком.

Можно подумать, что и болезни могут так рассосаться, почти что сами собой… А ведь только этого препарата уже четыре половинки в день…

Послышалось: внутри телефонного аппарата что-то звякнуло, словно в его недрах намечался новый входящий звонок, но не последовал. Старик, затаив дыхание, прислушивался, в надежде подождав на всякий случай еще немного, – нет, все же показалось. Он справился с волнением и тяжелой походкой двинулся в другую комнату.

Прогуляться. Арестант на прогулке… Нет, в камере. Или больной в палате. Хорошо, не лежачий… Один…

Два месяца старик не выбирался из дому. Опасался головокружений, мог внезапно потерять ориентацию и упасть. Последний раз его с трудом затащила на этаж пожилая соседка-врач. Никого вокруг, какие-то мятущиеся тени вдалеке, бедная больная женщина чуть не надорвалась, волоча практически беспомощное тело на себе. Хорошо, «неотложка» быстро приехала: помощь понадобилась обоим.

Бесцельно побродил по квартире. В спальне места для прогулок было тоже маловато, лишь вдоль одной стены. Двуспальная кровать занимала почти всю свободную площадь, точнее, две кровати под одним покрывалом. Он ничего не менял после ухода жены. Платяной шкаф, полки с технической литературой и справочниками, письменный стол, покрытый прозрачным листом оргстекла у окна, на нем лампа под зеленым стеклянным абажуром. Он ее сам сделал, они только поженились, ножку выточил из текстолита, просверлил для проводки. Слоистая структура на срезе напоминала годовые кольца карликового дерева.

Вернувшись в зал, он подошел к книжному шкафу, сдвинул по волнистому деревянному пазу толстое увесистое стекло, взял с полки лежавшую поверх книг потертую на углах, даже истрепанную, пожелтевшую от времени картонную конторскую папку с завязками-тесемками. Сел к свету в свое кресло, раскрыл и принялся осторожно перебирать спавшие в ней листы бумаги.

Но тут же отложил папку, пристроив на подлокотник дивана.

– Ох ты, забыл я совсем… Наш ведь день сегодня с тобой, Ася!

Послав самому себе внушение коротким движением указательного пальца, он совсем закрыл папку, лишь несколько листов осталось торчать наружу. Похлопал слегка с торца по ним, стараясь вогнать внутрь, но без особого успеха.

Главное – не помять…

Встал проверить дату по настенному календарю, сделал шаг, другой, спохватился, попытался вернуться, но голова закружилась. Он чуть не упал. Пришлось замереть и выждать. Звон в ушах прекратился, но во рту посолонело.

От таблетки, наверное…

Осторожно ступая, вернулся за очками, нашарил их в складке сиденья кресла, надел. Одна дужка совсем отваливалась, примотанная тонкой медной проволокой к петле. Старик сокрушенно покачал головой.

Так недолго опять раздавить очки. Надо на стол класть…

Чутко прислушиваясь к себе, не торопясь, приблизился осторожно к серванту, взял из пузатой фаянсовой супницы с ручками, разукрашенной блеклыми розами – сервиз на двенадцать персон, – глянцевый календарик увеличенного формата: второе мая, понедельник.

Хвастался отличной памятью, а вот – чуть не вылетело из головы. Вчера еще напомнил себе перед сном. Но не спится, на спине не заснешь, а другие положения блокируются – головокружение… Нет, не забыл же, чего там…

Вот мы, тут же рядом висим – неподходящее какое слово, – молодые. Взял ее за руку. Какой-то здоровяк работяга с завода ферросплавов, с трудом приладившись синим сбитым ногтем большого пальца к кнопке, щелкнул по его просьбе. Улыбаемся… Оба… Ася так редко улыбается на фотографиях. Всегда серьезная. Даже строгая. Красавица…

В пятьдесят втором году – парень и девушка… Да, старик со старухой…

Свадебная их фотография. Собственно, какая свадебная: он и жена в обычной повседневной одежде, сразу после того как расписались. На ступеньках загса, видна темная вывеска. Он в рубашке с короткими рукавами, жена в легком летнем платье. На заднем плане под огромным раскидистым явором неизвестный белоголовый мальчик скрючился в попытке починить, поправить слетевшую змейкой цепь над беспомощно перевернутым, поставленным на седло и руль велосипедом.

Помог он пацану и упросил дать прокатиться. Ася, смеясь, ругалась, а все же он несколько раз обвез ее на раме вокруг толстенного ствола; велосипед подпрыгивал на корнях, Ася вскрикивала, молотила его руками по груди и плечам; они хохотали, и он упивался ее сияющей белозубой улыбкой задорной девчонки, в которую был влюблен. Какой день солнечный, ни облачка, голубизна бездонная! Поглядишь вверх, и нет возможности смотреть, ослепляет до черноты: в заоблачные космические хляби погружаешься…

Это ты превратил меня в старуху!.. Она так уже говорила?.. Когда – первый раз?..

Слух его обострился: в нервном ожидании он находился в темной комнате уже давно. Павел прекратил беспрерывную ходьбу затворника, остановился, замерев, вслушиваясь в легкий скрип далекой двери, осторожный стук каблучков, шорох одежды, поправляемой на вешалке в прихожей. Он ждал, что сейчас она войдет.

Павел откинул назад непослушные пряди вьющихся черных волос – одна все равно всегда падала обратно на высокий лоб, – повернулся на тихий звук шагов.

Ждал ее, думал, что и как будет говорить, мысленно еще несколько раз повторил на разные лады, что он ей скажет и, главное, как… Он должен, наконец, высказать все… Все. Надоело… Как он устал от этих бесконечных попреков, от того, что он должен беспрестанно оправдываться. Будь что будет. Так больше нельзя. Дальше продолжаться не может. Ничего, где жить, найдется, на первое время к ребятам в общежитие можно уйти, вещей все равно немного, не нажил.

Из коридора появилась Ася, осторожно прикрыла за собой дверь, прислонилась лопатками. Молчала. На него не смотрела. Но зашла все же. Значит, сейчас он ей все скажет.

Он поймал себя на мысли, что в таком же состоянии ожидал суда сурового отца, будучи школьником, когда были причины волноваться: проказы, поздний приход домой или плохие отметки в четверти. Учебу отец считал главным, говорил: это твоя работа, как выучишься, так и жить будешь.

Не переодевалась, так и не сняла костюм: темная юбка чуть ниже колен, замедляющая резкие порывы, и пиджак в мелкую полоску. Рукава ей длинны, даже сейчас заметно, хотя она и обхватила заостренные от выкроенной полукругом жесткой ткани ссутулившиеся плечи тонкими руками с выпуклой округлой косточкой на запястье, – закрылась от него, приготовилась обороняться. Голову наклонила: светлые волосы аккуратно зачесаны на боковой пробор.

За окном в ночи расплывался в радужном круге фонарь на столбе – груша лампочки накаливания под эмалированной крышкой тарелки, – позволяя разглядеть привыкшими к темноте, ставшей оттого полутьмой, глазами бледное овальное лицо с резкими оттененными чертами: глубокие глазницы, впадина губ.

Не зная, с чего начать, чтоб не сбиться и не смазать внезапно утраченного с ее приходом смысла оправданий, он молчал. Подойдя ближе и не решаясь прикоснуться к ней бессмысленно вытянутой в пространство рукой, Павел нажал на рычажок (недавно с большой радостью после долгого стояния в хвосте извилистой очереди приобретена была трехрожковая люстра), несколько преувеличенно заморгал, прикрылся ладонью от света (изначальное значение отдания чести – ослепление сиянием царственной особы), продолжая колебаться с тщательно подобранными, но улетучивающимися словами для начала разговора.

И тогда она первая сказала:

«На кого я похожа стала… На старуху…»

Она еще сильнее сжала пальцами плечи, словно хотела сдавить себя до боли, чтобы унять ту, коренящуюся глубже, скованную панцирем ребер в груди.

«Эти твои бесконечные поездки, твое вранье…»

Лучшая оборона – нападение, это верно.

«Уходила бы, – он старался говорить спокойно: нет, она его не поймает, он не повысит голоса, – если ты мне не веришь! Пожалуйста!..»

«Ни одна мать ребенка не бросит… Как ты можешь… Тебе надо уходить, никто тебя на привязи не держит, раз тебе дома плохо, тебя здесь никто не понимает, не ценит…»

«А кто к маме собирался ехать?.. – он ухмыльнулся. – Чемодан собирал…»

Не нужно было. Не удержался. Зачем? О другом надо сказать. О чем? В чем она его обвиняет? В чем?.. В этих глупых танцах на вечере в заводском клубе, в том, что он, уже проводив обратно к колонне пригласившую его (безусловно польстившую этим) партнершу, совершенно незнакомую ему девушку, машинальным движением – из дурацкой привычки к порядку – расправил на ее груди кружевной воротничок?