Пятый угол - Леонид Мендельсон

Около полуночи Бен с Наумом вышли проводить Иосефа с женой. Начал моросить мелкий дождик, было тепло и тихо. В ночных фонарях, еще больше чем днем, город напоминал средневековую сказку: вот сейчас раздастся цокот копыт по булыжной мостовой, и из узкого переулка выскочат вооруженные копьями всадники. А вон те двое мужчин в черных мантиях — монахи-бенедиктинцы, возвращающиеся из паломничества в Рим? Быть может, один из них — Томас Уосли, не поделившийся своим богатством с королем? Тщетны его усилия скрыться в темных лабиринтах — он будет схвачен, обвинен в государственной измене и казнен.

- О чем думаешь, Наум? Тебе нравиться ночной Оксфорд?

- Да, его аура погружает в историю далекую и близкую, а между ними знаменитая спираль развития — по ней человечество идет к прогрессу, но, к сожалению, растет и масштаб трагедий. Одна из них разбросала по миру нашу семью.

- Вот именно. Мы здесь, в Англии, вроде бы все вместе, но это обманчивое впечатление — мы все врозь. Нас связывает только старый и больной отец. А что будет потом? Большая война в маленькой семье?..

Наум понял, что Бен не слышал его ответа и целиком углублён в свои собственные переживания.

- Когда я был моложе и рвался в бой, не терпелось получить свободу действий. Казалось, смогу взлететь, если получу ее. Но отец неизменно повторял одно и то же: «Мы сильны только вместе». Естественно, я обижался, пытался вырваться, своевольничал, а теперь хорошо понимаю, насколько он был прав! И вот сейчас, когда силы оставляют его, я, как старший в семье, не допущу развала общего дела, и ни один пенс не упадет из нашего общего кошелька! Для этого я не остановлюсь ни перед чем!

Наум смотрел на совершенно нового для него кузена: даже при свете фонарей выделялись его горящие глаза, сжатые губы и руки, рубящие воздух в такт каждой фразе. «Что это? Отдаленные раскаты грома или буря уже бушует?»

На следующий день, прогуливаясь в сопровождении Леи, он попытался вернуться к этой теме. В маленьком кафе, за сэндвичами и кофе, беседа постепенно перешла от городских достопримечательностей к семейным делам.

- Лея, вы часто навещаете дедушку?

- Если честно, то не очень. Раньше, когда Роберт учился в Оксфорде, мы вместе возвращались в «Одессу». Теперь же, одной, сложнее.

- Роберт учился? И не закончил?

- Да. Уже около года, как он перестал посещать колледж.

- Почему?

- Началось с того, что он связался с ребятами, которых называют «панки». Стал отставать в учебе, но, как мне кажется, бросать ее не собирался. Более того, после серьезных разговоров с дедушкой, начал нагонять упущенное. Для всех нас остается загадкой, почему в один день Роберт заявил, что бросает учебу. Он был чем-то сильно расстроен, просто подавлен, никакие уговоры не подействовали. Одно время жил отдельно, где-то работал, потом как-то успокоился и вернулся домой.

- Ну, а что он говорит о своих перспективах?

- Ничего не говорит, замкнулся.

И, уже по дороге домой, Лея добавила:

- Мне кажется, что Мерин знает. Или, по крайней мере, догадывается о причине.

- Почему ты так думаешь?

- До этого дня Роберт был очень близок с мамой, а потом его чувство явно охладело.

Вечером, по окончании субботы, Бен отвез гостя в дом Давида, а через пару часов позвонила Пэм и сообщила номер телефона в Лондоне, который просила передать ему женщина.

ГЛАВА 8

- Здравствуйте, Людмила Григорьевна!

- Добрый вечер.

- Беспокоит Наум Григорьевич, ваш вновь обретенный родственник.

- Ну почему же — беспокоит? Наоборот, приятно слышать ваш голос.

- Как ваши дела, много успехов на дипломатическом поприще?

- Если честно, то работы немного, и остается время побродить по Лондону, зайти в музеи. А у вас? Как ваши родственники? Вы их уже полюбили?

- Их много и все разные, так что впечатлений хватает. Но, чувствую, многое еще впереди. К сожалению, я пока привязан к Оксфорду и его окрестностям, и не могу приехать в Лондон. Признаюсь, хотелось бы встретиться, посидеть где-нибудь, поговорить тет-а-тет.

- Так приезжайте.

- Надеюсь, через несколько дней мы это осуществим.

- Тогда до встречи.

- До свидания.

Для москвича, коим считал себя Наум, октябрьское утро под аккомпанемент ветра и дождя — событие не менее привычное, чем для лондонца. Тем не менее, то, что бушевало за окном в это утро, более походило на разгул Всемирного потопа. «Если не пригласят к Давиду, — мечтал он под одеялом, — разожгу камин поярче и предамся чтению и лени». Но, как говорится и часто сбывается, человек предполагает, а Бог располагает: через час он уже сидел в кабинете Давида и внимал тихому, с придыханием, голосу.

- Ну что же, сынок. Я долго испытывал твое терпение, но сейчас готов начать свою повесть. Мне предстоит заново пережить радость и боль, успехи и неудачи; скажу тебе откровенно — исповедь полную, до мельчайших подробностей, какую услышишь ты, я не рисковал изложить никому. Почему? Во-первых, ты был рядом с теми, живыми или уже нет, о ком неизменно помнил все годы своего существования и, во-вторых, как я чувствую, ты — то самый единственный, кто в состоянии помочь мне, твоему далекому, но кровному родственнику и другу, спокойнее смотреть в будущее моей семьи. — Давид сконцентрировался в кресле, как стайер перед марафоном, и на несколько секунд замолчал.

— Итак, в восемнадцать лет я оказался на сухогрузе с зерном, следующим в Аргентину; в сейфе у капитана лежали рекомендательное письмо к партнеру отца, немного денег и координаты банка в Буэнос-Айресе. Я, объективно, не был маменькиным сынком — многому научился в гимназии и на улице, да и физически не уступал своим сверстникам, но к тяжести такого путешествия готов не был. Это необходимо было заранее предвидеть, но когда-нибудь каждый из нас вынужден повзрослеть. Особенно досталось мне в первые дни; матросов не хватало, а те, что были на судне, выходили на вахту больными после крепкой попойки: оставались еще запасы спиртного из Одессы. Так что, по требованию капитана, пришлось впрячься на полную катушку, да и, честно говоря, к стыду одессита, я умирал от морской качки. Поднимался и работал как сомнамбула. Меня, буквально, выносили с кубрика на палубу. Не чувствуя своего тела, как во сне, я выполнял свою работу, а после вахты чуть ли не ползком добирался, минуя кока, до кубрика. Только помню, как один сердобольный матрос силком заставлял меня проглотить хоть что-нибудь. Был момент, когда я почувствовал, что больше не выдержу; попирая чувство собственного достоинства, пошел к капитану. Но ответ его был краток: «На нашей посудине должны работать все, иначе до берега мы не доплывем. Если кому-нибудь не понравиться что ты еврей — скажи мне. А на работу жаловаться больше не приходи». Постепенно я начал различать день и ночь, лица матросов, участвовать в разговорах. Что же касается обещания капитана, то слово свое он сдержал. Однажды, один из матросов пытался заставить меня выполнить его работу, но я отказался и в ответ услышал: «Жид пархатый, ты у меня будешь жрать сало, и вкалывать». Кто- то, но не я, донес об этом капитану, и матроса в ближайшем порту списали на берег. Когда же мы пришвартовались в Буэнос-Айресе и я сошел на берег, земля подо мной еще ходила, как палуба, но выдержанные испытания прибавили чувство уверенности в своих возможностях. Я уже не сомневался в том, что меня ждет удача, да и кто из нас в восемнадцать лет думает иначе! И действительно, она ждала меня: по письму отца меня приняли в дом его компаньона как близкого человека. Несколько дней я ел, спал, гулял по городу и, желая приобрести независимость, начал думать о работе. До чего же добрым, умным и интеллигентным оказался глава этого гостеприимного дома — старый, богобоязненный еврей Самуил! На мою просьбу о помощи он ответил: «Ты — сын уважаемого мной человека, и значит — мой дорогой гость. Ты волен жить в этом доме столько, сколько найдешь нужным, но если захочешь работать, я помогу тебе. В нашу контору нужен именно такой молодой человек, как ты. Что делать там я постепенно объясню, но главное — работать честно, с головой. И — учиться, много учиться». И я много учился, вникал во все тонкости бизнеса, совершенствовал свой английский язык, учил испанский, но главное — получал уроки жизни, и порой очень суровые. Сейчас я хорошо понимаю, что в этой маленькой фирме я был, по крайней мере на первых порах, балластом. Прошло два года, Самуил стал часто болеть, понемногу отходил от дел, а требования его сыновей меня не совсем удовлетворяли. Я часто бывал в его доме на субботней молитве и однажды, когда уже собирался уходить, старик посадил меня возле себя и сказал: «Я уже несколько раз пытался узнать что-нибудь о твоей семье в России, но при том, что там происходит, это невозможно. Я чувствую за тебя ответственность перед Богом и своей совестью. Мы хорошо работали вместе, ты многому научился, и это пригодится тебе в жизни. Но здесь ты достиг своего потолка, и хорошо бы тебе начать свое дело. И ты будешь иметь его, поверь моему опыту, и, если хочешь послушать моего совета, я тебе дам его: не торопись, не спеши плыть в открытый океан — там обязательно будут штормы и подводные рифы, а к ним ты еще не готов. Поучись пока всяким юридическим тонкостям, законам — тебе это крайне необходимо. Подумай. И, если ты согласишься со мной, помогу». Собственно, мне не о чем было думать: во-первых, я абсолютно доверял Самуилу, и, если он так считал, значит нужно было следовать его совету, а, во-вторых, — действительно, я всегда чувствовал себя профаном, когда дело касалось юридических вопросов. И я тут же согласился. По рекомендации моего благодетеля меня взяли на работу мелким клерком в адвокатскую контору Якова Розенблюма. Это была известная в стране фирма, так что такую перемену в моей жизни можно было считать удачей. Первое время от меня требовались только аккуратность и точность в выполнении заданий, но, скажу тебе откровенно, мне несколько раз доставалось от нового хозяина за медлительность. По характеру он был диаметрально противоположен Самуилу: резкий, нетерпеливый, зачастую несправедливый к работникам. Но надо отдать должное — голова у него была светлая, и был он человек слова. Прошло не менее года, прежде чем я смог, как говориться, поднять голову и посмотреть, что твориться вокруг меня. Все это время я не мог позволить себе такую роскошь, как театр или вечер с друзьями. Работа по двенадцать-четырнадцать часов в день, а вечером — книги, книги… Ты знаешь, когда я почувствовал, что уже чего-то стою? Один раз в год, на песах, наш хозяин приглашал в гости своих ближайших помощников — это считалось большой честью и признанием заслуг перед фирмой. И вот однажды секретарь принесла мне конверт с таким приглашением. Честно говоря, я несколько раз перепроверил адресат, а когда осознал, что ошибки тут нет, не смог усидеть на месте. Я должен был что-то делать! Я пошел, нет — я побежал к моему Самуилу; он был дома, больной, в постели. Ты знаешь, как у него заблестели глаза, когда он увидел меня? И ты знаешь, как мне стало стыдно, что за весь год я только два раза был у него? Я просидел почти два часа у постели, не решаясь сказать, почему пришел, но Самуил оказался на высоте: «Давид, почему ты не на работе? Что случилось? Судя по твоим глазам, ты пришел поделиться радостью?» — «Да, Самуил, мне было радостно, пока не увидел вас в постели», — «Ну, перестань, это не новость, что я немного болею. Давай, выкладывай свою радость». Я достал приглашение, и больше ничего не надо было говорить. Он снял очки, положил их на одеяло вместе с приглашением и замолчал на одну-две минуты. То, что он сказал потом, стало мне уроком на много лет. «Давид, я всегда говорил, что у тебя настоящая еврейская голова, и ты пойдешь вверх. Несомненно, ты заслужил это приглашение, но оно больше огорчило меня, чем обрадовало. Я где-то читал, что есть птица, которая учит летать своих птенцов очень жестоким образом: она поднимает их на своих крыльях очень высоко и бросает вниз. Выживают только сильные, слабые же — разбиваются о камни. Сегодня тебя подняли вверх, но за этим последуют и более серьезные испытания. Тебя, наверняка, поднимут и в должности, но требования тоже повысятся и, скорее всего, не пропорционально. Если ты их выдержишь, — будешь летать, если нет. — от тебя просто избавятся. И еще. Тебе будут завидовать те, которых сегодня не пригласили к праздничному столу». Сказать тебе честно, Наум? Эта мудрость Самуила тогда не дошла до меня и не испортила праздничного настроения. Ты меня поймешь: никакая высота не страшна в двадцать один год!