Как Париж стал Парижем. История создания самого притягательного города в мире - Джоан Дежан

Пон-Нёф был первым мостом, где отводилось особое пространство для пешеходов – тротуары по всей его длине, приподнятые над землей, чтобы ими не могли воспользоваться экипажи

Существование этого неформального отдела новостей объясняет, как разразился политический бунт 1648 года, когда на улицы Парижа впервые с 1590-х годов снова вернулось насилие. В августе 1648 года, после ареста всеми любимого члена парижского парламента Пьера Брусселя, вспыхнула гражданская война. Бруссель жил возле моста, так же как и будущий автор самого подробного отчета о тех событиях кардинал де Рец.

Таким образом, Рец был очевидцем цепной реакции, возникшей буквально в течение «пятнадцати минут» после того, как Бруссель был арестован у себя дома. Близость Пон-Нёф означала, что многие парижане тут же узнали об инциденте. Собралась разгневанная толпа. На мосту в то время находилась королевская стража. Теснимые народом, солдаты отступили. За очень короткий срок количество протестующих возросло до 30–40 тысяч. Рец описывает «внезапный и яростный мятеж, разгоревшийся на Пон-Нёф и охвативший весь Париж. Абсолютно все взяли в руки оружие». Позже, когда под давлением оппозиционных сил власти были вынуждены освободить Брусселя, свидетели событий рассказывали о «криках радости», которые доносились «с середины Пон-Нёф», и о том, как «целый Париж» собрался вокруг моста. Людей, противостоявших монархии, стали называть frondeurs du Pont Neuf – «бунтовщиками с Пон-Нёф».

С тех пор Пон-Нёф стал считаться очагом, где зарождаются гражданские конфликты. Регулярно издавались приказы, запрещавшие «людям всех сословий собираться на Пон-Нёф», но толку от них не было. Современные источники утверждают, что новость, вывешенная на мосту днем, была способна собрать толпу за одну ночь. Кроме того, политические песенки, придуманные во время гражданской войны, обрели такую популярность, что ко времени ее окончания развилась уже целая музыкальная индустрия, с «музыкантами с Пон-Нёф», исполнявшими «песни с Пон-Нёф», «водевилями с Пон-Нёф», «хрониками с Пон-Нёф» и т. д.; в конце концов все это стало называться просто «Пон-Нёф». Знаменитая маркиза де Севинье, автор «Писем», отзывалась об этих песенках так: «Их написал Пон-Нёф». Один из самых преданных почитателей моста Жан Батист Дюпюи-Домпорт – в 1750 году он объявил, что собирается опубликовать шеститомный труд, посвященный истории Пон-Нёф, – утверждал, что каждое значимое событие во французской истории было запечатлено в придуманной и исполненной там песне.

И это была только верхушка айсберга. Вплоть до появления профессиональных театров в 1630-х годах Пон-Нёф являлся центром парижской театральной сцены. Актеры выступали на импровизированной сцене, такой же, как та, что изображена на картине 1660-х годов. Представители всех слоев общества расположились со всех сторон – некоторые устроились даже под сценой. Некоторые зрители уже уходят прочь, но группа аристократов явно приехала специально для того, чтобы посмотреть представление. Их кареты развернуты; одна леди удобно облокотилась на дверцу. Таким образом они занимают места в первом ряду.

Из свидетельств становится ясно, что представления на мосту во многом напоминали современную «стенд-ап камеди», то есть юмористическое выступление артиста разговорного жанра. Некоторые из исполнителей обретали такую популярность, что их «произведения» издавались как в виде дешевых памфлетов, предназначенных для широкой публики, так и в виде относительно дорогих томов, рассчитанных на более состоятельных покупателей.

Парижане собирались на Пон-Нёф, чтобы посмотреть представления, которые устраивались на импровизированных сценах. Эти аристократы превратили свои кареты в персональные ложи

Как говорил актер Анри Легран, выступавший под сценическим именем Тюрлюпен, он «разглагольствовал» перед зрителями. Он произносил длинные тирады с бесконечными предложениями, зачастую весьма скабрезными, опираясь на свое потрясающее чувство ритма и безошибочное чутье комика.

Тюрлюпен создавал истинно народное искусство, отчасти сердитое, отчасти веселое. В своем самом известном политическом выступлении он обращался напрямую к королю. Его речь была направлена против – что может быть логичнее? – соблазнов большого города. Один из его монологов содержал зловещее предупреждение, о том же самом говорили и прогрессивные философы и экономисты вплоть до революции 1789 года: непосильные налоги заставляли французских крестьян бежать из провинции в «изобильный», как им казалось, Париж. Но, очутившись здесь, они не могли найти работу, и вместо того, чтобы «делать вино», как у себя в деревне, становились ворами и попрошайками.

Автор, изобразивший на данном полотне артистов, возможно, представлял себе самых знаменитых уличных актеров, труппу Табарена и Мондора (это сценические имена братьев Антуана и Филиппа Жираров). Они сложились как команда, когда Табарен выступал в качестве помощника лекаря-чудодея, а попросту шарлатана Мондора. Такие знахари, называвшие себя «хирургами», частенько стояли на мосту, предлагая прохожим мази и зелья, которые, по их заявлениям, помогали от всего на свете. (Как заметил один иностранный гость, «они могут заставить вырасти обратно выпавшие зубы, исцелить неизлечимые болезни, отбелить кожу и избавить от морщин».) Свои снадобья они продавали с шутками и прибаутками, а когда поняли, что это привлекает зрителей, стали одеваться как доктор и Пьеро и выручать деньги не только за помады, но и за остроты.

Среди звезд Пон-Нёф выделяется фигура невероятной трогательности, чей талант так и льется со страниц, – большая редкость, когда читаешь записи чьей-то импровизации, которой исполнилось уже несколько сот лет. Филиппо, слепой певец и поэт из области Савойя, называл себя «Орфеем Пон-Нёф». Его песни отличаются той же остроумной игрой слов и непринужденным обаянием, что и произведения Кола Портера. А такие комики, как Гро-Гийом, или Большой Гийом (настоящее имя Робер Герен) или Готье-Горгиль (Герю де Флешель), предвосхитили появление вызывающе-непристойных текстов современных рэперов.

Уличные актеры вносили свою лепту в заторы на Пон-Нёф, но все же гораздо больше им способствовало еще одно городское развлечение, привлекающее на мост толпы людей: шопинг. Как только сооружение моста было завершено, туда потянулись торговцы. На уличном рынке можно было найти безделушки и украшения, модные аксессуары и самые красивые букеты во всем Париже, которые продавали bouquetières, или «цветочницы с Пон-Нёф». Каждому торговцу отводилось минимум пространства для самого необходимого: столика, дорожного сундука и навеса, растянутого над разложенными товарами. Многие использовали переносные лотки, которые они расставляли в центральной части моста и на тротуарах. Первыми лавку открыли продавцы книг; вскоре на мосту было уже по меньшей мере пятьдесят книжных точек. В 1619 году появилось еще несколько лавок, они располагались на набережной поблизости. Эти небольшие прилавки, которые крепились к парапету моста и складывались каждый вечер, стали прообразом нынешних книжных магазинов на берегах Сены. Выбор книг был весьма широк, и современники говорили, что Пон-Нёф открывал парижанам доступ к самой большой публичной библиотеке в мире.

Богатые покупатели, толкавшиеся на мосту, внимание которых отвлекало все сразу, от бродячих актеров до мешавших проходу овец, становились легкой жертвой для уличных воришек. В толпе можно было незаметно стянуть деньги или стащить какой-нибудь небольшой, но дорогой предмет, вроде карманных часов. Тем не менее эти весьма типичные случаи краж почти не упоминались в прессе XVII века. Вместо этого Пон-Нёф быстро приобрел репутацию места, где совершались преступления специфического рода, а именно воровство одежды – в особенности мужских плащей.

В периодических изданиях и путеводителях, мемуарах и романах – везде Пон-Нёф ассоциировался с кражей manteau – плащей. Согласно изложенным там историям, если человек заходил на мост в своей лучшей одежде, у него был реальный шанс лишиться наряда до того, как он достигнет другого берега.

Подобные преступления актуальны только во времена, когда качественная и модная одежда имеет особую ценность, – именно так оно и было в Париже XVII века. Например, в апреле 1672 года зять маркизы де Севинье спросил ее, нельзя ли ему сшить в Париже «красивый justaucorps» (камзол). Следует учесть, что вышеупомянутый зять был графом и правителем одной из самых крупных провинций Франции, да и сама маркиза, хоть и не являлась расточительницей, принадлежала тем не менее к высшей аристократии и была прекрасно знакома с большими тратами состоятельных парижан. Однако отреагировала она весьма резко. О чем он думает? Разве он не понимает, сколько это будет стоить? («Между семьюстами и восемьюстами ливрами».) И разве что-то случилось с тем «очень красивым камзолом», который у него уже есть? Основная мысль маркизы была более чем понятна: человек нуждается только в одной вещи подобного рода, и следует ходить в ней «до тех пор, пока она не износится вконец».