Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - Юрий Щербаков

– Крепкую грамоту измыслил государь, злую! – расхмылился он готовно. – Потеряет с таких слов покой враг твой московский!

Токмо ведает Михаил, что больнее словесного поношенья – черной стрелою ударит в Дмитриева сердце заглавная строка того писания: «Се яз князь великий Володимерьские Михаил Александровичь…»

Истинно ведает то резвец тверской, да не ведает, что зажжет коварная стрела неукротимое желанье раз и навсегда окоротить неугомонного соседа, запереть его довеку в родовом гнезде небывалым мирным докончанием:

«А вотчины ти нашие Москвы, и всего великого княжения под нами не искати, и до живота, и твоим детем, и твоим братаничем».

А чтобы свершилось сие, повелел государь, изорвав гневно тверскую грамоту, повестить князей подручных да союзных, дабы вели дружины свои к Волоку Дамскому, куда и сам Дмитрий скоро изволит быть.

Утро 29 июля 6883 года от сотворения мира выдалось небывало жарким, будто вобрало в себя весь прикопленный летом зной. Умолк в московских садах птичий щебет. Хороня от палящих лучей нектарную середку, заботно сомкнули лепестки полевые цветы, благо что и пчелы-хлопотуньи пережидают жару в пасечных колодах али в тайных дуплах. Добро бы и людям не казаться из жилищ своих под налитое ярою предгрозовою силой тяжкое небо. Ан не ждут дела ратные, и, превозмогая истому, снуют люди в Кремнике, будто в муравейнике, разворошенном невзначай лесным топтыгою. Ежедень уходят отсюда рати к Волоку Ламскому, ныне же – наособицу – сбирается московское воинство на юг, окский рубеж стеречь.

Расстаться сегодня суждено неразлучникам – Дмитрию да Боброку. Надолго ли – бог весть. Тяжела ратная страда, и не потом – кровью поливает она обильно землю. Заслонить землю московскую от Орды, покуда не выбьет Великий Князь дурную спесь из Михайлы Тверского, кто возможет надежнее Боброка?

– Ох, истомила жара, – Дмитрий узорным платом утер лицо, – тяжко ныне кметям в воинской сряде.

– Перемогутся! – отмолвил Боброк. – До Коломны оружие и брони на возах доправим, а там, глядишь, и жара спадет.

– Вчера куды менее припекало, – вмешался Владимир Серпуховской, – почто обождать велел владыка?

– Некое знаменье божье предрек святитель, – обернулся к брату Дмитрий, – пото и задержка.

Меж разговором они и не заметили, как обогнули Успенский храм, и уж на ступенях владычных хором замолчали, в чинном благолепии ступив во внутренние покои. Не наружного почтения ради прервали молвь великие мужи московские, идя вослед придвернику по затейливым переходам. Кому на Руси Великой не ведом подвиг митрополита Алексия, сколь годов несущего бремя власти духовной? Не быть бы языку русскому, коли б не подвижничество владыки. Не токмо духовной, но и светской главою Руси Владимирской достало быть митрополиту до возмужания Дмитрия Ивановича. А и возрастал князь по мудрым наставлениям отца духовного – Алексия. И хоть ныне стал немощен плотью митрополит, а все горит в душе его путеводная свеча, освещая неведомый путь. Путь же тот у Дмитрия и соратников его – один: освободить страждущую Отчизну от хомута ордынского, и утишение Твери – лишь малый шаг на том указанном владыкою пути.

В горнице, где ожидал князя и бояр Алексий, душно было не токмо от наружного зноя, но и от множества свечей и лампад, отсвечивающих золотом на богато изукрашенной божнице. Потому, подойдя под благословение, заговорили поначалу о небывалой жаре. Владыка, одетый в торжественное митрополичье облачение и белый клобук, со слабою улыбкою на худом лице выслушал сетования воинов.

– Не чует плоть моя жары сей. Да и чудо ли – жара непереносная? В землях нечестивых агарян жары паче наших случаются. Истинное чудо явит нам ныне вседержитель наш! Воззрите, чада мои, не смеркается ль на дворе?

Князь и ближние прильнули к узким оконцам, из коих по летнему времени были вынуты слюдяные пластины.

– Небо замглилося, отче! – с тревогою сказал Дмитрий.

– На солнце глянь, княже.

До рези в глазах засматривал князь на огнедышащее светило. И помнилось вдруг, что на ущерб пошел его ослепительный диск. Дмитрий смахнул слезу, вгляделся снова. А уж и не половина ли солнечного лика будто сажей замазана! Вот уж и вовсе один серпик золотой остался. Ан и его уж нет! Взвился на улице заполошный жоночий визг, и, будто настигая его, пала на Москву неурочная мгла. Миг ли один, долгие ли часы длился тот знак господень? А токмо мало-помалу замолкли по дворам собаки, взвывшие было разноголосо, и, будто по кускам коросту с себя сдирая, выкатилось на небо солнце, да не давешнее – злое, косматое, а будто росою божьей умытое – доброе, светлое. И, унося, как сон, привидевшуюся жуть, подул живительный ветерок, и, глотнувши его, робко цвиркнула в саду первая птаха, а за нею обрели голос иные.

– Вот такоже и сила ордынская рассыплется, яко черный прах. И расточится мгла бесовская, и озарит путь наш свет самосиянен. Бысть посему!

Слабый голос митрополита отвердел, будто отпустил худые рамена его тяжкий груз осиленных десятилетий. Князь и ближние, поворотив от оконец, трепетно внимали святителю, и до самого смертного часу сохранят они нерасплесканной живую воду Алексиевых слов, и не зарастет она тиной забвения, покуда есть на земле язык русский.

Истово молил о том владыка, пав на колени перед иконами, едва замкнулась вослед великим воинам московским тяжелая узорчатая дверь:

– Укрепи дух наш, господи! Токмо милостиею твоею и молитвами пречистыя богородица и всех святых чудотворец, растет и младеет и возвышается земля русская. Ей же, Христе милостивый, даждь расти и младети и разширятися до скончания века!

Глава 7

Задохнулся от зноя августовского день, да пришел на выручку братец вечер, распахнул бесчисленные оконца звезд, и засквозил по улицам тверским благодатный ветерок. Под свежим его дыханием утишились ожоги тела крепостного, на коем даже глинка белая, стойно иссохшейся коже, трещинами от солнца пошла. Долетел ветерок и до княжьего двора. На звуки гульбы сунулся было в молодечную, да, хлебнув тяжкого пивного духа, вылетел прочь, ринул через сторожевой тын и заметался круг замшелого поруба, выискивая гожую щель, дабы полюбопытствовать: о чем глаголят в том узилище?

– Медку бы испить, – мечтательно протянул Заноза.

– И яблочком наливным закусить! – в тон ему отозвался Горский.

– А поди уж и медовый, и яблочный спасы минули, – раздумчиво сказал Лапоть, – и какой ноне день – бог весть.

В эту минуту лязгнул засов, заскрипела дверь, и кто‑то шагнул в гнилое нутро поруба.

– Эй, отзовитесь, православные, – приглушенно кликнул он в темноту.

– Некомат? – Горский встал, по голосу признав купца-хитрована.

– Яз, Некомат, – торопливо отмолвил генуэзец.

– Некомат – ползучий гад! Ах ты… – злобно прохрипел Заноза.

– Неколи нам руготню разводить. Побег я вам сготовил. Возможете ли?

– Как же сдеять-то? – Горский первым опамятовался от удивленья.

– Ныне в княжой молодечной пир. Бочку пива выставил Михайла дружинникам, дабы набрались храбрости ко грядущей рати. Стражей обоих я причкнул. Разболокетесь донага, яко схмеленные донельзя воины, и со двора двинете к водяным портомойным воротам, словно бы дурь купаньем выбивать. Раздевайтеся скореича!

– А почто помочи нам удумал? – вздымая через голову рубаху, вопросил у купца Заноза.

– Гонец ныне ко князю пригнал. Сказывал, вышел, мол, Дмитрий московский из Волока Ламского с неисчислимым воинством, и в силе той тяжцей грядет на Тверь. Доведет пред светлы княжьи очи предстать, обскажите о моем раденьи. Мое дело купецкое – всюду выгоду блюсти! Готовы, что ли ча?

– Соромно, – вымолвил было Святослав, но, вослед за товарищами перешагнув через распростертые за дверью тела кметей, сторожко прикрыл за собою калитку сторожевого тына. Во дворе беглецы по уговору обнялись по двое и, шатаясь, будто пьяные, двинули к воротам. Да и не трудно им было притворствовать – с долгой голодухи ноги подкашивались сами собою.

– Яз пью и квас, а увижу пиво, не пройду мимо! – пьяно загорланил Заноза, в обнимку с Лаптем подходя к воротам.

– Эк нажрались! Лыка не вяжут! – с завистью промолвил один из стражей. – Кабы не наш черед тута стояти… Эх!

Ратник смачно сплюнул и отворотился, дабы не блазниться видом чужого веселья.

– А где пиво, там и диво! – за воротами уже проорал Заноза.

– То‑то, что диво, – никак не мог успокоиться страдник, – где мед да пиво, туда всякий с рылом, а где лом да пешня, тут говорят: я нездешний!

– Истинно, Онфим, – поддакнул напарник, – а заставить бы тех пьяней голым задом ежиков бить!

И ратники дружно заржали, хоть словом зловредным отмстив неудачливый свой жребий. Не задержали беглецов и у портомойных ворот.

– Жонок тома не перепугайте! – токмо и крикнул им вдогонку ражий старшой. А и не было уже баб в тот час на волжском берегу, отстукотили их тяжелые вальки по мужниным портам да рубахам. И не милее ли жонки любой показалась новгородцам смоленая плоскодонка, вервием притянутая к портомойному плоту. Сколь раз баюкала ты на широкой груди своей вольных ушкуйников, матушка-Волга, побаюкай и ныне!