Делатель королей - Симона Вилар

Не один только Кларенс вызывал пересуды. Его матушка, вдовствующая герцогиня Йоркская, явилась ко двору Генриха VI и приняла сторону своего племянника Уорвика. Ко всеобщему изумлению, она объявила, что ее старший сын не был сыном герцога Йорка и, следовательно, являясь внебрачным ребенком, не имеет никаких прав на трон Плантагенетов.

Эта новость вызвала целую бурю. Говорили даже, что стареющая красавица Сесилия Невиль просто повредилась в уме. Иные же утверждали, что эта надменная правнучка Эдуарда III так и не смирилась с самовольным браком сына и готова на все, чтобы отомстить непокорному. Были и такие, кто уверовал, что Эдуард и в самом деле не Йорк. Эти полагали, что признание Сесилии – знак ее запоздалого раскаяния.

И действительно, Эдуард, сероглазый шатен, не был похож ни на отца, ни на мать. Тогда принялись вспоминать каждого из девяти рожденных этой женщиной детей, как уже умерших, так и живых, обсуждая их происхождение. Сесилия Невиль, получившая в молодости за красоту прозвище Рейбийской Розы, пользовалась неизменным успехом, и кто мог знать… Были и такие, кто поговаривали о необычайном влиянии Делателя Королей на Сесилию Невиль и догадывались, что именно он вынудил герцогиню Йоркскую оклеветать сына.

Словом, ситуация при дворе была запутанная. К тому же созданный Уорвиком двор сплошь состоял из недавних его врагов. Блестящие аристократы, входившие ныне в свиту Генриха VI и Делателя Королей, были по уши в крови родственников и друзей тех, с кем теперь им приходилось раскланиваться, любезно улыбаясь.

По сути, вместе их удерживала только железная воля Уорвика. Что же касается самого короля, то слабодушный Генрих почти не появлялся на людях. Лишь изредка по настоянию Уорвика он высиживал час-другой в парламенте, вечно утомленный и рассеянный, странным взглядом окидывая своего спасителя и с готовностью соглашаясь с любым его словом. Таким образом Уорвику был пожалован королевским указом титул его отца, герцога Солсбери.

Однако звездный час Делателя Королей близился к концу. Первым ударом для Уорвика оказалось бегство Эдуарда Йорка. При попустительстве ли епископа Невиля или без его ведома, но лишившийся трона король с помощью Гастингса, графа Риверса и своего младшего брата, Ричарда Глостера, покинул Мидлхем с семьюстами воинами, которых привел Ричард, пробился к Линну, там захватил три корабля и пустился в открытое море.

Еще будучи в должности вице-адмирала Англии, Уорвик поддерживал связи с морскими разбойниками. Едва узнав о бегстве Эдуарда, он отправил надежных людей к ганзейским пиратам, которые бросились преследовать корабли беглого короля. Лишь чудом во время страшной бури англичанам удалось отбиться от пиратов и пристать к голландскому берегу близ городка Алкмар.

Когда блистательный в прошлом король Эдуард IV высадился на чужой берег, и он сам, и его свита имели при себе лишь то, в чем успели прыгнуть на борт, так что королю пришлось расплатиться со шкипером своим плащом, подбитым куницей. Нищий, с измученной и голодной свитой, в ненастный осенний день ступил он на пристань Алкмара. Он находился во владениях своего союзника и родича Карла Бургундского, но мог ли Эдуард надеяться, что надменный герцог захочет поддержать Йорков после того, как он с таким пренебрежением отнесся к его советам и наставлениям, проявив себя столь непредусмотрительным политиком и слабым государем?

А на Англию вновь надвигался голод. Череда солнечных осенних дней не спасла урожай, к тому же хлеба были поражены болезнью. Начался падеж скота. Гибли одна за другой даже самые неприхотливые сизорунные овцы, какая-то непонятная хворь разъедала им ноги. Продолжали сказываться последствия войны: на местах не было твердой власти, началось брожение среди тайных сторонников Йорков. На дорогах свирепствовали разбойники, торговля замерла, непомерно возросли цены. Люди стремились хоть чем-то набить закрома, опасаясь голода. Хуже всего приходилось беднякам. Многие из них, обнищав вконец, подавались в леса, чтобы заниматься грабежом. Им было безразлично, кто там у власти – Ланкастер или Йорк, они проламывали дубиной череп любому, кто был недостаточно силен либо проворен.

Смена власти вопреки ожиданиям не принесла мира и покоя. По-прежнему баронские кланы интриговали против центральной власти, только на сей раз прикрываясь именем Йорков и прикалывая на шляпы белые розы. Положение усугубили сильные ранние морозы, которые с первых чисел декабря обрушились на истерзанную землю, и не счесть было окоченевших трупов вдоль обочин проселков и на улицах городов.

Именно в это время, в начале ноября, Уорвику сообщили, что в Вестминстерском аббатстве Элизабет Вудвиль разрешилась от бремени крепким младенцем мужского пола. Герцог омрачился. Хоть он и сделал все возможное, дабы развенчать Эдуарда и доказать ничтожность его притязаний на корону, все же этот младенец, новый побег на древе Йорков, придавал вес их династическим устремлениям, суля роду продолжение и процветание.

В то же время его дочь Анна все еще медлила, не спешила обрадовать отца вестью о появлении надежды на продление рода Ланкастеров. Наоборот, письма ее были коротки и неопределенны. Уорвик достаточно хорошо знал свою дочь, чтобы по этим письмам понять, что она несчастна. Несчастна? Сущая ерунда! Он сделал ее принцессой, наследницей трона, ее муж – одна из лучших партий в Европе! Он хорош собой, молод, правда, звезд с неба не хватает, но ведь он Ланкастер, и его ждет корона.

При мысли о Ланкастере у Ричарда Невиля портилось настроение. Что ни говори, но даже самый захудалый из Йорков стоит всей этой августейшей семейки. Тот же горбун Дик, при всем его коварстве, извращенности и увечьях, был подлинным властелином, в чем Уорвик убедился, просматривая его архив и поражаясь его государственному уму и осмотрительности.

Ланкастеры!.. Уорвик с пренебрежением размышлял о короле Генрихе. Ничтожество! Годен лишь на то, чтобы часами сидеть в оцепенелой созерцательности или изводить себя нескончаемыми молебствиями. Народ говорит о нем: добрый король Генрих… Доброта же эта заключается лишь в слабой улыбке, да в тихом голосе, да в огромных размерах милостыни, раздаваемой всякому сброду. Однажды, когда Уорвик завел с ним речь об этом, король поднял на него туманные серые глаза и тихо, но твердо проговорил:

– Друг мой! Я раздаю лишь те деньги, которые парламент выделил на мое содержание. Но, Господь свидетель, мне почти ничего не нужно. А эти бедняги… Милорд, в стране голод, и кто же, если не король, проявит сострадание к ним?

Уорвик промолчал. Доказывать что-либо было бесполезно. Но уж лучше бы король занимался своими итонскими школами, продолжая их строительство и таким образом давая заработок бродягам, которых голод гнал в города. А так подобная щедрость лишь во вред. Уорвик неоднократно наблюдал, как к королевской руке прорывались лишь самые крепкие из оборванцев, отталкивая слабых и больных, а некоторые из них по нескольку раз припадали к стопам государя, ослепленного порывом милосердия. Монеты попадали в лапы здоровенных детин, которые вполне могли бы работать каменщиками или грузчиками в порту либо вступить в армию, которую Уорвик как раз сейчас настойчиво пополнял.