К долинам, покоем объятым - Михаил Горбунов

— Что это ты? Руки отвисли и губы скисли…

Яков сказал ей, сипло дыша:

— Тебе какое дело? Что тебе надо от меня? В гробу я тебя видел!

— Яша! — с твердым изумлением проговорила она.

— Пошли вы все…

Ему вдруг стало необычайно легко, будто он действительно «всех» сбросил с себя. Ударил лопатой в только что выкопанный крючковатый от летней засухи клубень, половинки распались от острия, чисто сияя белизной среза. Черенок остался стоять как вешка, когда, круто повернувшись, Яков уходил прочь, поднимался на взгорок к селу. Тут навстречу Игнат в брезентовом плаще, с саженью: видно, шел замерять сделанное бригадой Якова.

— Куда?

Яков крикнул ему в лицо почти весело:

— На кудыкину гору! — И проговорил, трудно успокаивая себя: — Вот что, Игнат, назначай-ка ты другого бригадира. Над бабами. А мне давай мужскую работу.

Игнат что-то понял, стал серый, захрипел горлом, пугая Якова, вспомнившего, почему такой голос у председателя:

— Мужскую работу тебе… — Не желая осложнять ситуацию, пообещал: — В зиму строиться начнем, будет мужская работа. Где они, мужики, Яков? Ты ж знаешь… А сейчас буряк сдавать. Не сдадим — голову снимут.

Яков сплюнул:

— Буряк пусть бабы копают.

— А ты, значит, баклуши бить будешь? — Игнат закипел. — Ты думаешь, орден тебе повесили — теперь на тебя молиться надо.

— Ты мой орден не трожь. Я за него кровью заплатил.

— А мы тут лоботрясничали! — Рубец на горле Игната поверх серой, как земля, рубахи, кровенел, дрожал от напряжения. — Что бы вы там ели, на фронте, если бы не  б а б ы  наши? Мать вон твоя почему лежит? Крутые горки укатали! А то — «бабы, бабы»! Герой вверх дырой!

Яков, не помня себя, схватил Игната за истертые борта дождевика:

— Знаешь что…

— Что?

Игнат прохрипел это «что» со странно спокойным выражением мгновенно обесцветившихся глаз. Они напугали Якова. Яков отпустил его дождевик и, не сказав более ни слова, быстро зашагал в село, набрасывая на себя плащ-накидку.

Ночевал у Любы. А утром чуть свет пошел на Киевский шлях — до него с десяток километров — в надежде на попутную машину. Любе сказал: едет проведать брата Федора — тот еще лежал в больнице.

6

И пропал.

Гнетуще потянулись дни ожидания, загадки и предположения…

Вообще-то на миру тайн не бывает, много нитей протянулось из села в Киев, где снова затерялся Яков. Это была древняя беспроволочная связь с ее основным звеном — Подольским базаром. Именно ему Любины земляки отдавали предпочтение перед всеми киевскими рынками — вероятно, за бытовавший там простой и свойский нрав, где и горожане не показывали спесь, как на центральном, Бессарабском: шапка в две денежки, и та набекрень. Приезжали с базара — полон рот новостей.

Сельский пастух Трофим ездил в город торговать свежим мясом — поросенка к покрову заколол. Коров уже не гоняли в луга — оттуда первым холодом дышало на село. Когда Трофим пришел к Любе, у нее тревожно забилось сердце: крестная Якова — кума пастуху. Сразу поняла, что пришел с вестями, и дыхание потеряла: с хорошими или плохими? Надо за стол звать, выставлять чекушку. Выставила, глядит во все глаза на гостя. Только после третьей стопки язык и развязался. Будто чему-то своему захихикал Трофим, покряхтывая и не глядя на Любу.

— Ну вот, значит, и вижу на базаре: потрошки да печеночку куриную покупает…

Объяснять не надо было Любе, кого видел Трофим, но все же спросила: «Кого, Трофим Иваныч?» — чтобы дурочкой показаться, поощрить гостя.

— Кого, кого… Хрена моего…

И это стерпела.

— Ты что, говорю, кума, внуков завела, бульончики варишь?

Люба посмеялась, все так же не дыша, вроде дивилась удальству пастуха. И услышала: потрошки куриные покупали для Федора. А Яков живет у нее, у крестной. Федора, как ребенка, вынянчивает. А то уж и пищу в рот не брал, если б не Яков, крышка Федору. Никогда не было меж братьями так хорошо. Яков устроился на завод, где кума работает в столовой, устроился временно, чтоб было на что подкармливать брательника. Кума сказала: скоро в село приедет.

Трофим посмотрел из-под клочковатых, выгоревших за лето бровей, темное лицо его выражало полнейшее равнодушие к состоянию Любы.

— У него вон мать с постели не встает. А там Федор. Разорвись между ними.

Но Люба уже ничего не слышала. «Приедет!» — кричало в мозгу. Спохватилась: завтра ж воскресенье! На воскресенье и приедет. Вечером, стало быть.

Еле дождалась, когда уйдет Трофим, — надо убрать в хате. И уже в сумерках сидела на лавке, сладко затаившись. Плыла перед глазами кровать со взбитыми чуть не до потолка подушками в голубых, отделанных прошвой наволочках; сахарно коробился накрахмаленный пододеяльник — так крахмалить одна она умела на селе, дивились бабы на ее белье: «Как из бумаги!»

Так до утра и просидела. Утром сердце будто тисками сжимало, еще подумалось: «Отчего это?» Решила: может, днем приедет? Вздохнула и пошла на ферму.

Но Яков не приезжал. И это было тем более странно, ведь Федор вернулся домой: что же держало Якова в Киеве?

Федор приехал подлатанный, подлеченный. Но хвори его были, видно, из тех, что остаются в человеке пожизненно. Худой, как жердь, он, казалось, самим скуластым, темным, побитым оспинами лицом был намертво сосредоточен на своих болезнях. Часто, надрывно кашлял и, если рядом был кто-нибудь, объяснял, со всхлипами дыша после мучительного приступа:

— Три осколка в легком. Под Невелем.

Другим событием, нарушившим однообразное течение жизни села и вызвавшим оживленные толки, явилась женитьба председателя колхоза Игната Игнатьевича Игнатенко. Никто от него такого не ждал, а он подобрался к первой красавице на селе — к Софье: вскоре сыграли свадьбу. Свою хатенку отдал Игнат погорельцам, сам перебрался к жене. Зажили твердо, хоть начали «с нуля»: в семье и каша гуще.

И на общественной ниве по горло было забот у Игната; радовался каждой паре рабочих рук. А Федору радовался вдвойне: давным-давно, до убийства и воскрешения Игната, до оспы, поразившей Федора, парубковали вместе. И потом держались друг друга, в стороне от шумных сборищ, от девчат: один — из-за перерезанного горла, второй — из-за порченого лица (в селе так и звали — Федька-рябой).

Незримая связь, пройдя сквозь годы, сближала их, и хоть Федор был для Игната невесть каким приобретением, но и ему нашлось дело: Игнат определил старого друга ночным караульщиком на кормосклад. При жестком своем характере Федор был там незаменим, да и никакой живности не водил, так что насчет соблазнов председатель мог быть спокойным. Ночью Федор сидел с одноствольной тулкой у ворот кормосклада, до полудня отсыпался и, снедаемый тоской и одиночеством, выходил на улицу, где, впрочем, тоже было не весело и не людно: село работало. Все же кое-кто встречался Федору, чтобы состояться рассказу о ранении под Невелем.

Оба эти события — возвращение Федора и женитьба Игната — непредсказуемо вошли в судьбу Любы…

Федор-то знал про Якова побольше пастуха Трофима: у того язык говорил, а голова не ведала. Федор часто бывал в хате Софьи с Игнатом, он и рассказал все им. Просил лишь, чтобы Любе ни слова.

Яков и тетка, крестная его, в самом деле поставили Федора на ноги. Каждый день навещали: тетка в обед, Яков вечером, после работы, — покормят, с врачами, сестрами пошепчутся. Сестры — те белыми бабочками вились возле Федора, в палате даже смеялись: хоть самих к ранам прикладывай.

А тут приходит Яков в больницу — узнает от Федора, что крестной еще не было. Дежурная сестра Верочка, пользовавшаяся особым расположением тетки, пожимала плечиками: тетка обычно приносила больному все свежее, вкусное, а сегодня пришлось подавать ему обыкновенный больничный обед — паровое да протертое.

Дома увидел Яков — тетка лежит пластом и язык не ворочается: удар!

И стал Яков разрываться между двумя больницами. А когда крестная выписалась, легче не стало. Хорошо, сестричка Верочка, помня теткину доброту, стала приходить к ней: и укол сделает, и постельное белье переменит, и постирает, все горит в руках, да и Якову в духовке еду оставит, аккуратно переложив тарелочками. Скромная, трудолюбивая, еще и сирота… Иногда допоздна оставалась, и Яков шел ее провожать, а жила она не близко, и он приходил домой чуть не под утро.

Видит Яков, тетка следит за ним жалобными глазами. А то вдруг и заплачет… Однажды, когда были они все трое, подозвала Верочку и Якова тихим взглядом — речь еще не возвратилась к ней, — взяла их руки и сложила вместе… Но у них и так все было решено.

Когда Федор выписался из больницы и пришел навестить тетку, из комнатки-боковушечки вышли вместе Яков и Верочка, стояли перед ним, опустив глаза. Все ему стало ясно.