Полундра - Виктор Делль

Перед нами выступает все тот же майор из экипажа. Он то стоит, замерев каменным изваянием, то вдруг начинает медленно прохаживаться вдоль строя, глядя на нас чуть прищуренными глазами, сняв фуражку, постукивая этой фуражкой себя по ноге. Речь его проста, сводится к одному. Все мы дармоеды, морально разложившиеся типы. Он, майор, должен сделать из нас настоящих воинов. Мы должны разобрать баржу, которую когда-то вынесло штормом на берег, сняв с нее все дерево, начиная с обшивки, сложить это дерево в штабеля у дороги. Металл мы тоже должны отодрать, для этого нам оставляется инструмент: кувалды и зубила. Металл мы тоже должны сложить у дороги. Причем мы должны проявить себя, хорошо работать, иначе нам же станет хуже. Помянув в конце речи мичмана (обидели человека), какого-то лейтенанта Дронова (так обойтись с человеком), майор сел на катер и ушел. Старшим над всеми он назначил Кедубца.

Как мы обидели мичмана, я знаю. Но кто такой лейтенант Дронов? Эту фамилию я слышу впервые. Что с ним произошло? Какое отношение имеет этот лейтенант к нашей группе?

— То была грустная история, — ответил на мои вопросы Кедубец. — Нет, по-человечески, мне того лейтенанта жалко. По сути… Он многому научился в песках под Красноводском, ибо самый великий учитель — жизнь.

Под Красноводском наша группа работала до того, как ее вернули в экипаж. Старшим группы был назначен выпускник училища лейтенант Дронов. Где-то что-то не сошлось, его куда-то не туда направили, вакансии не оказалось, он и очутился в экипаже. Командуя над первым в своей жизни подразделением, лейтенант не жалел ни сил, ни времени. О ребятах ему наговорили черт знает что, и он старался. Работа была тяжелой, но он по совету все того же майора ввел еще и строевую подготовку, нажимал на голосовые связки. Однажды ночью у лейтенанта пропало все обмундирование от фуражки до сапог. Осталось одно исподнее, и то зимнее.

— Вы мне не поверите, юноша, но лейтенант так расстроился, что перестал командовать, — рассказывал Леня. — Чуть позже так обрадовался… Когда с первым же катером вернулся в экипаж, где его ждало извещение о посылке. Говорят, он чуть не плакал от радости, когда в посылке обнаружил свою форму. Вот ведь воистину не знаешь, где что найдешь, где потеряешь. Как говорил поэт: «Где солнце, там и тень». И смех, как говорят, и слезы.

Леня оглядывает песчаную косу, одинокое строение, море, а потом предлагает взглянуть на баржу.

— Меня интересует не только природа этого края, но и то, что нам предстоит сделать, — говорит он.

Баржа огромная. Она нависла черным мазутным бортом почти над самым берегом, крепко засев в морское дно. Остов у нее металлический, обшита она крепким брусом. Часть бруса с баржи уже сняли, местами отодраны и доски палубы. Небольшая надстройка искорежена, чувствуется, что ее пробовали разломать, но только разворошили и отступились. Надстройка металлическая, клепаная. Просто кувалдой да зубилами ее не возьмешь.

— Я так думаю, что баржа еще могла бы служить и служить, — говорит Леня. — Размыть песок под килем, завести буксир, можно было бы ее снять с мели. Жаль курочить, крепкое создание.

— Да, но ты глянь, какой брус, — не соглашается с ним Миша Голубев. — Такой брус на любой стройке сгодится.

Брус крепкий. Он пропитан специальным составом, из него не только дом — мост можно сооружать на самой гнилой речке, и сносу тому мосту не будет.

Мы начинаем прыгать с баржи в море, начинается купание, потом мы устраиваемся. На следующий день работаем.

— Эхма! — кричит Леня. — Ломать не делать, душа не болит!

Дело спорится, растет штабель. Брусья мы складываем на берегу, рядом с баржой, возле следов какого-то огромного кострища. Интересно, что здесь горело?

Ясность внес старшина — командир катера базы. Он пришел к нам неделей позже с продуктами и почтой. В этом кострище, оказывается, сгорел и брус, и доски, которые были сняты еще до нас. На все наши недоуменные вопросы старшина ответил, что дело это темное, начальству — ему виднее, из-за этой баржи уже было шуму, потому что была какая-то афера с колхозами, баржу загнали не по назначению, какой-то левый рейс, но помешал шторм, который и выбросил ее на мель. «Она уже списана, — сказал старшина, — теперь ее решили доконать, чтобы и глаза не мозолила». Мол, срочное задание Никитенко дал. Это тот майор из экипажа. Мол, велено ему привести баржу в соответствующий актам вид на случай проверок, комиссий и прочего…

Подробностей старшина не знал, но его слов оказалось достаточно, чтобы мы взглянули на дело рук своих иными глазами. Я уже не раз был свидетелем, когда поговорка: «Ломать не делать, душа не болит» — вносила в работу какую-то лихость, что ли, какое-то удалое настроение. Разбирали мы кирпичные завалы разбитых в войну зданий в Ленинграде, под Ленинградом, даже в Царском Селе работали. Немцы там все, что можно было взорвать, взорвали. Так что «ломали», чего там говорить. Но «ломали» с пользой для дела. Разбирали, чтобы восстановить, отстроить заново. Отсюда и лихость, и удаль. Теперь же мы узнали, что работаем на костер. Каждый из нас стал прикидывать, на что могли сгодиться останки баржи, куда бы мы их приспособили. У каждого находилось множество вариантов. Потому что каждый из нас видел руины на месте бывших городов и деревень, каждого опалила война. Из всей группы только Костя Судаков сказал: «Ну и что… Керчь тоже в развалинах, а мы в каменоломне камни с места на место перетаскивали». — «Сам же рассказывал, — возмутился Миша Головин, — чем это кончилось — комбата за такие дела турнули». — «А, — отмахнулся Судаков, — лично мне все равно». Остальные ребята не могли себе представить костра из делового крепкого бруса, из отбеленных морем и солнцем палубных досок. Надо было что-то предпринять.

Что?

Один был ответчик на наши вопросы — Леня Кедубец. Он за старшего. Ждали, что он скажет. Леня молчал. Леня думал. Вскоре он решился.

Перемены

Леня меня предупредил: «Если вы, юноша, переживете своего первого боцмана: не сорветесь, не озлобитесь, заслужите его похвалу — считайте, что из вас может получиться настоящий моряк. Боцман — ревнитель морских традиций. Запомните: нет плохих боцманов, есть нерадивые матросы. Бойтесь оказаться в нерадивым. Помните, что Пашка Сокол, светлая ему память, был первокласснейшим боцманом».

С напутствием Лени Кедубца я и пришел на корабль. Обрадовался. Еще бы. На этом корабле служит Вовка Зайчик. Сразу попал на политзанятия. Оглянуться не успел, с Вовкой Зайчиком поговорить не успел, и на тебе. Доложился, получил место в кубрике, сложил вещи в рундук, позавтракал и на занятия.

Занятия ведет лейтенант Говоров. Вовка успел шепнуть мне его фамилию. Еще что-то зашептал, но получил замечание.

На занятиях матросы сидят тихо. Я здесь никого еще не знаю. Вижу только лица. Кто пристроился дремать — прячет глаза от лейтенанта, кто слушает, кто делает вид, что слушает, а сам отключился, думает о своем. Разные лица. Разные люди собрались в кубрике.

Лейтенант рассказывает о первом послевоенном пятилетнем плане, о том, что предстоит нам заново отстроить тысячи городов, сел, фабрик, заводов. Слова Говорова мне понятны. Еще война шла, когда занесло меня в свой родной, подмосковный Вознесенск. Немцы стояли под Москвой недолго, но город успели спалить. Только печи от домов я увидел да рухнувшие коробки кирпичных зданий. На что крепок был монастырь, и тот изорвали. Ржев, Смоленск, Вязьма, Минск… Все в развалинах…

Говоров помянул газопровод Кохтла-Ярве — Ленинград. Тоже знакомо. В районе Пулково мы траншеи копали для этого газопровода, всей школой юнг выезжали на воскресники. Земля там металлом плотно набита. В каждой лопате по пригоршне осколков попадалось. Мы даже подсчитали однажды. По сорок осколков на каждую совковую лопату пришлось. Бои там были серьезные.

Говоров переходит к нашим непосредственным задачам в связи с новым народнохозяйственным планом. Все оживляются. Даже те из старослужащих, которые подремывали в уголках. Еще бы. Говоров обращается к нам, молодым матросам, говорит о том, что мы должны в кратчайший срок овладеть боевым мастерством. Чем скорее мы им овладеем, тем быстрее можно будет демобилизовать старослужащих, место которых сегодня на стройках коммунизма, в колхозах и совхозах, на заводах и фабриках, в аудиториях институтов.

Так говорит лейтенант Говоров. Еще он говорит о том, что коллектив наш не сложился, встречаются факты грубого нарушения воинской дисциплины, и это очень печально, и что мы должны быть более требовательны не только к себе, но и к товарищам. Я не знаю корабль, его команды, но понимаю, что лейтенант прав. С миру по нитке — так набирают людей на новостроящиеся корабли. А наш корабль только что с завода. Команда очень и очень разношерстная. Меня это настораживает…