Вожаки - Марио Льоса

— Ну вот, — прошептал Брисеньо, — он его оцарапал.

— По плечу, — бросил Леонидас. — И то чуть-чуть.

Хромой не вскрикнул, в его движениях ничего не изменилось, он продолжал свой танец, а Хусто теперь не просто ходил по кругу: он то приближался к Хромому, то отходил назад, то открываясь, то закрываясь, предлагая и в то же время оберегая свое тело; проворный и верткий, он то разжигал, то остужал пыл своего противника, словно опытная любовница. Он хотел измотать Хромого, но тот обладал и опытом, и терпением. Все так же сгорбившись, он начал пятиться назад; круг разомкнулся, Хусто пришлось оборвать свой танец и следовать за ним. Хусто продвигался вперед мелкими шажками, вытянув шею, закрыв лицо плащом, свисающим с левой руки; Хромой отступал, подволакивая ноги, согнувшись так, что почти касался коленями земли. Хусто дважды выбрасывал руку вперед, но оба раза находил только пустоту. «Не подходи слишком близко», — сказал рядом со мной Леонидас так тихо, что только я его и расслышал, в тот момент, когда бесформенная расплывшаяся фигура, сделавшаяся совсем маленькой, сморщенная, как гусеница, неожиданно начала расти и распрямляться, обретая обычные свои размеры, закрывая от нас Хусто. Секунду, две или, может быть, три мы, не дыша, смотрели на страшное объятие двух врагов, слившихся воедино; до нас долетел странный звук, больше всего похожий на отрыжку, — первое, что мы услышали с начала боя. Еще через секунду от этой единой гигантской тени отделилась другая, более тонкая и стройная; два быстрых шага назад — и между противниками снова выросла невидимая стена. Теперь свой танец начал Хромой, он делал шаг правой ногой, потом подтаскивал левую. Я напрягал зрение, пытаясь сквозь ночную мглу рассмотреть тело Хусто и понять, что же произошло в те три секунды, когда Хромой и Хусто, обнявшись крепко, как любовники, были единым телом. «Отодвинься, — очень тихо произнес Леонидас. — Какого черта ты стоишь так близко?» Именно в этот момент, как будто бы легкий ветерок донес до него слова старика, Хусто начал подпрыгивать так же, как Хромой. Хитрые, внимательные, злые, оба с молниеносной быстротой переходили от обороны к нападению, но никому из двоих не удавалось застать противника врасплох: когда один резко выбрасывал вперед правую руку, как будто швыряя камень — не для того, чтобы достать своего врага, а чтобы обмануть его, на мгновение вывести из равновесия, найти брешь в его защите, — другой неизменно отвечал автоматическим движением левой руки. Я не мог видеть лиц, но, закрывая глаза, видел их лучше, чем если бы находился рядом: Хромой потеет, рот закрыт, свиные глазки за полуопущенными веками горят, кожа на лице слегка дергается, крылья носа и огромный рот подрагивают; на лице у Хусто — его обычная маска презрения ко всему, ярость еще больше подчеркивает это презрение, губы повлажнели от напряжения и усталости. Я открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как Хусто бросился на Хромого, — слепо, безрассудно, предоставляя тому все преимущества, подставляя лицо, полностью раскрываясь в своем нелогичном порыве. Злость и нетерпение приподняли его тело над землей, резкий силуэт как-то странно завис в воздухе, потом обрушился на свою жертву. Эта дикая вспышка ярости, видимо, застала Хромого врасплох: на мгновение он остановился в нерешительности, а когда изогнулся, метнув правую руку вперед, как стрелу, и закрыл от наших глаз сверкающее лезвие, за которым мы следили как зачарованные, мы поняли, что безумный выпад Хусто был не напрасен.

Ночь вокруг нас наполнилась низкими жуткими хрипами, которые долетали к нам как искры с пожарища. Мы не знали тогда — и никогда не узнаем, — сколько времени длилось это судорожное объятие; мы не понимали: кто есть кто, чья рука наносит удары, из чьей глотки вылетают эти хрипы, многократно повторяемые, как эхо, но раз за разом видели, как обнаженные лезвия быстрые, сверкающие то на фоне неба, то в тени, то снизу, то сбоку появляются и пропадают, мечутся и погружаются в ночь, точно по волшебству.

Мы стояли, нетерпеливые, ожидающие, не дыша, с горящими глазами, наверное, мы бормотали бессвязные слова, пока пирамида из двух врагов не распалась, разрушенная изнутри невидимым ударом ножа: они отшатнулись друг от друга одновременно, одинаково порывисто — как будто за спиной у каждого включилось по магниту. Они остановились в метре друг от друга, тяжело дыша. «Надо их разнять, — произнес Леон, — уже достаточно». Но прежде чем мы успели сделать хотя бы шаг, Хромой бросился вперед, как метеор. Хусто не уклонился от атаки, оба покатились по песку. Они крутились, обвившись один вокруг другого, рассекая воздух ударами и хриплыми выдохами. Очень скоро они успокоились, растянулись на песке, как будто заснули. Я уже готов был броситься к ним, когда, словно угадав мое намерение, один из двоих резко поднялся и встал возле поверженного тела, шатаясь как пьяный. Это был Хромой.

Во время поединка оба потеряли плащи — те валялись чуть в стороне, похожие на камень со множеством трещин. «Пошли», — сказал Леон. Но снова нам пришлось остаться на месте: Хусто с трудом поднимался с земли, всем телом опираясь на правую руку, прикрывая голову левой, как будто отгоняя от себя ужасное видение. Когда он наконец встал на ноги, Хромой отступил на несколько шагов. Хусто шатало из стороны в сторону. От так и не отнимал руки от лица. Мы услышали хорошо знакомый голос, но сейчас узнать его было почти невозможно.

— Хулиан, — крикнул Хромой, — скажи ему, пусть сдается!

Я обернулся к Леонидасу, но взгляд мой остановился на лице Леона: оно было ужасно; он не отрываясь следил за схваткой. Два тела снова слились в одно. Слова Хромого только подхлестнули Хусто: за ту секунду, что я отвлекся от боя, он отнял руку от лица и бросился на врага, видимо черпая последние силы в своей боли, в горечи поражения. Хромой с легкостью отразил этот бесполезный, трагический выпад и снова отскочил назад.

— Дон Леонидас! — крикнул он с яростью и мольбой. — Скажите ему, пусть сдается!

— Молчи и дерись! — тут же прорычал в ответ Леонидас.

Хусто снова шел в атаку, но все мы, а особенно старый Леонидас, видевший в своей жизни много боев, понимали, что все уже бессмысленно, что в руке Хусто не было силы, даже чтобы оцарапать кожу Хромого. С тоской, что рождается где-то глубоко, поднимается вверх, иссушая глотку, затуманивая взгляд, смотрели мы на то, как они двигаются, словно в замедленной съемке, а потом общий силуэт еще раз распался надвое: один из двоих с сухим шумом рухнул на песок.

Когда мы добежали до Хусто, Хромой уже добрался до своих. Они уходили молча, все вместе. Я прижался лицом к груди Хусто, не обращая внимания на то, что мои шея и плечо окунулись во что-то горячее и влажное. Я ощупывал его живот и спину в прорехах одежды, иногда моя рука погружалась в его тело, слабое, влажное, как обломок кораблекрушения. Брисеньо и Леон сняли пиджаки, осторожно обернули тело, приподняли его за руки и за ноги. Я поднял плащ Леонидаса и закрыл им лицо Хусто, на ощупь, не глядя. Потом мы втроем встали с двух сторон, как у гроба, подняли тело себе на плечи и пошли, выравнивая шаг, по направлению к тропинке, что вела вверх от реки, к городу.

— Не плачьте, старина, — сказал Леон. — Ваш сын — самый смелый из всех, кого я знаю. Правду вам говорю.

Леонидас не ответил. Он шел позади меня, и я не мог его видеть.

Когда мы поравнялись с первыми домами проспекта Кастильи, я спросил:

— Отнести его к вам, сеньор Леонидас?

— Да, — сказал старик поспешно, так, как будто и не слышал моих слов.

МЛАДШИЙ БРАТ

На обочине дороги лежал огромный камень, на нем сидела жаба; Давид тщательно прицеливался в нее.

— Не стреляй, — сказал Хуан.

Давид опустил револьвер и удивленно посмотрел на брата.

— Он может услышать выстрелы, — сказал Хуан.

— Ты спятил? До водопада пятьдесят километров.

— Может быть, он не у водопада, — настаивал Хуан, — а в пещерах.

— Нет, — сказал Давид. — Впрочем, даже если он и там, он не подумает, что это мы.

Жаба все еще сидела, тяжело дыша огромным ртом, и смотрела на Давида мутными глазами; вид у нее был какой-то болезненный.

Давид снова поднял револьвер, медленно прицелился и выстрелил.

— Не попал, — сказал Хуан.

— Нет, попал.

Они подошли к камню. Зеленое пятнышко выдавало то место, где только что сидела жаба.

— Ну что, не попал?

— Нет, — сказал Хуан, — попал.

Они пошли к лошадям. Дул все тот же резкий, холодный ветер, который сопровождал их в пути, но пейзаж начинал меняться: солнце опускалось за холмы, у подножия горы бесформенная тень укрывала засеянные поля, тучи, накрученные на ближайшие вершины, сливались с темно-серыми валунами.

Давид набросил на плечи накидку, на которой он отдыхал, расстелив ее на земле, и машинально вставил патрон в барабан револьвера. Хуан украдкой следил за руками Давида, пока он заряжал револьвер и вставлял его в кобуру; казалось, что пальцы подчиняются не его воле, а действуют сами по себе.