На глубине - Олег Весна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Врешь ты, вру я, врет вся семья, всему виной – наш мозг родной, – пошутил я. – Уилли, ни ученые, ни философы за две с половиной тысячи лет не смогли найти ответ, как работает эта чудо-коробка, вот и нам не к лицу переливать из пустого в порожнее, давай-ка лучше перельем кое-что получше, – мы уже заканчивали обед, и я разлил остатки вина по бокалам. – Тем не менее, согласись, динозавры на улице нам не попадаются, и ваши любимые Лох-несские чудовища в озерах до сих пор не обнаружены, хотя мозг только что любезно нарисовал мне обе картинки вполне красочно. Мой дед, полагаю, был из нереализованных романтиков, которым всерьез чудится разумная жизнь на дне океана.
– Твой дед был романтиком, Алан, но не выдумщиком, – вновь не принял моего веселья Уилл. – Мне думается, имела место его встреча с так называемыми хранителями – в его новой реальности, которая сменилась достаточно резко, сразу после падения самолета. Заметь, как точно, дословно он пересказывает диалог на глубине. За те более чем полсотни лет, которые прошли с войны, твой дед ежедневно вспоминал детали того разговора, воссоздавал его, невольно регенерировал. Обрати также внимание на ровный почерк и отсутствие помарок и исправлений. Это говорит о том, что данный экземпляр – совсем не черновик, записанный впопыхах по памяти. Листы едва заметно пожелтели, им не больше дюжины лет. Я думаю, твой дед переписывал текст не один раз, и данный экземпляр – результат многократного освежения в памяти тех событий. Значит, текст писался им опять-таки в новой реальности – в новейшей реальности, которая сменила ту, новую, поствоенную. Сначала резкая смена – как со стокгольмским синдромом, затем постепенная, обыкновенная, традиционная, что ли – как с твоими автомобилями и моими футболистами. Многое ли осталось от исходного, первичного переживания в сорок четвертом, там, в водах океана? – Уилл замолк и повертел в руках рукопись деда, перелистывая страницы.
– Вот тут, – психолог ткнул пальцем в один из листов, – он упоминает страх глубины, который был у него еще до войны. Но текст, как мы можем предполагать, писался в его новейшей реальности, а был ли у него этот страх в прежней реальности, до описываемых событий? Были эти чувства истинны во всех его реальностях? – Психолог воззрился на меня, но я лишь риторически передернул плечами. – Ты прав, Алан, твой дед был романтиком. Допускаю, он мечтал доказать что-то – кому-то, себе или окружающим, – но, видимо, всерьез его отказывались воспринимать. В его словах проглядывается нереализованный дух соперничества, зажатое, засевшее глубоко внутри желание высказаться. Коммуникация со стороны так называемых хранителей – это подсознательное мнение самого деда, его внутренний спор с чуждым ему окружающим миром, который не принял его реальности.
– Родные от него отвернулись, единомышленников он не нашел, – резюмировал я, – и дед придумал себе собеседников – подводных хранителей, в которых воплотил все непонятное и чуждое, а затем и вовсе вступил с ними в риторическую словесную распрю.
– В полемику, – кивнул мой друг, слегка приподняв вверх указательный палец правой руки, – в полемику на том языке, который воспринимают обе стороны. В отличие от окружающего мира, который отказался от диалога.
– Положа руку на сердце, Уилли, если бы выпал такой случай, взялся бы ты лечить его?
– Не лечить, Алан, – картинно взмахнул руками психолог, – сколько раз тебе повторять! Но я бы с удовольствием провел с этим человеком несколько консультаций. Я уверен, это было бы крайне интересно и познавательно для нас обоих. В середине девяностых, когда я вел активную практику, у меня был один интересный клиент. Он в одиночку выжил при крушении пассажирского самолета. Погибли все пассажиры и члены экипажа, а он выжил, и даже не получил критических повреждений – лишь пару переломов и ссадин. Тоже, знаешь ли, одно из проявлений чуда. Он воспротивился огласке и какой-либо публичности применительно к своей персоне, не дал ни одного интервью, побеседовал лишь с представителями полиции и только по делу о крушении. Его направили на серию консультаций для психологической реабилитации, и так вышло, что однажды он попал на прием ко мне. Энтони Грэйдвелл. Удивительный человек, выживший в экстремальных условиях. Его история, мне кажется, в чем-то пересекается с историей твоего деда.
Уилл немного помолчал, отложив рукопись в сторону.
– Мы до сих пор общаемся с Тони. Когда он приезжает в Лондон, а это случается раз в несколько лет, он звонит мне, и мы пересекаемся. Я не могу назвать его приятным собеседником, но его судьба и его мироощущение весьма интересны. Именно после встречи с Тони я всерьез задумал написать книгу. Ты не поверишь, Алан, но удивительное рядом, и неординарные события притягивают друг друга – сегодня утром он звонил мне и предлагал встретиться за кружкой доброго эля в «Перспективе Уитби». Мне кажется, тебе будет полезно составить нам компанию.
– Не откажусь от знакомства с интересным человеком, – быстро согласился я.
– Вот и отлично. Тогда я позвоню Тони и договорюсь о встрече. Я хотел бы, с твоего позволения, показать ему рукопись твоего деда.
– Думаешь? – искренне удивился я. – А ему не покажется, что мы издеваемся, сравнивания его чудесное спасение с бреднями моего старого маразматика?
– Брось, – отмахнулся Уилл, скривившись. – Тебе все же следует больше верить людям, а не считать их всех идиотами.
– Не всех, дружище, не всех. И все же ты не заставишь меня поверить в динозавров в Темзе.
* * *
Наутро погода решительно испортилась, и к обыкновенной в это время прохладной мороси прибавился обильный снег вкупе с крикливо завывающим по всем углам ветром. Плюсовая температура одномоментно обращала хлопья снега в неуютно хлюпающую под ногами кашу, и выбираться пешком на улицу навстречу всем перечисленным радостям не составляло ровным счетом никакого желания. За продуктами в ближайший супермаркет Сэйнсберис я отправился на машине – благо, магазин находился недалеко от дома, да и мог похвастаться приличной парковкой. Прогноз погоды на ближайшие дни не обещал значительных изменений, а еда, как известно, сама себя
