Плотский грех - Колин Маккалоу

Вторник, 5 августа 1969 года

Хотя из-за непроглядной тьмы было трудно получить хоть какое-то представление о размерах помещения, в котором он находился, Эйб Голдберг, искушенный в таких делах, понимал, что оно огромно. Он сидел в одном из рядов, – судя по ощущению, театральных, – приведенный сюда гибким молодым человеком, который встретил его у парадного входа. Этот гибкий молодой человек проводил его через невообразимых размеров дом, затем вниз по пандусу, открыл дверь в эту темноту, шепнул: «Подождите!» – и исчез.

Раздался какой-то голос, проговоривший с усталым смирением:

– Освещение дай.

Часть черноты залилась фиолетовым светом, который осветил громадный золотой трон, занятый голым бесполым манекеном, и подсветил какое-то ложе в глубине.

Царила тишина. Кто-то издал мелодраматический вздох, затем усталый голос заговорил снова:

– Возможно, тебя это шокирует, Питер, но правда состоит в том, что ты не способен осветить даже собственную задницу.

Чьи-то еще голосовые связки что-то проскрипели, но этот скрип был перекрыт голосом Усталого, который продолжал, не обращая внимания:

– Я понимаю, что это музыкальная комедия, Питер, но данная песня идет под занавес первого акта. Это хит всего спектакля – или, по крайней мере, на этом настаивают авторы. – Голос набрал силу. – Король Кофетуа охвачен безнадежной страстью, дорогой Питер. Безнадежной страстью! Сервилия, девушка-рабыня, только что велела ему отстать и протанцевала прочь, воспевая своего пастушка и совершенно не соображая своей пустой головкой, что на самом деле он ассирийский волк, использующий ее, чтобы внезапно напасть на королевскую овчарню. Ты следишь за моей мыслью? Улавливаешь главную суть? Король Кофетуа в меланхолии! Я не говорю, что ты должен осветить его мертвенно-бледным светом. Но, во имя богини Иштар, зачем ты сделал его лиловым? То, что ты создал, выглядит как будуар Вельзевула, заблеванный виноградным соком! Настроение, дорогой Питер, настроение! Это не освещение, а кошмар! Меня самого сейчас стошнит!

В ответ скрипучий голос перешел в страдальческое всхлипывание, а голос доминирующий, похоже, подпитывался этими звуками, пока не потерял всю свою усталость. Неожиданно он прокричал:

– Зажгите свет! – И тут же все помещение, в котором сидел Эйб, вдруг озарилось благословенным сиянием.

Взору Эйба предстало то, что, по его предположению, было всей сценой целиком, в ее голом беспорядке. Пространство уходило вверх футов на сорок, и его верхняя половина представляла собой нагромождение брусьев, перекладин, подъемных конструкций, рядов осветительных приборов на тонких стальных балках, рабочих мостков и стен из ящиков и всевозможной машинерии. Кулисы, как он с восторгом обнаружил, составляли единое пространство с глубиной сцены. Его подкованный в механике глаз распознал гидравлические подъемники – и дорогие! Это вам не самодеятельный театр, а настоящий храм Мельпомены, который конструировали, не считаясь с издержками, и он превосходил даже некоторые крупные бродвейские театры. Но все-таки помещение не являлось театром в полном смысле: зрительный зал был ограничен, пожалуй, пятьюдесятью креслами партера.

Хозяин голоса направлялся к Эйбу, рядом с ним шел тот самый гибкий молодой человек, видимо, собираясь ввести лейтенанта в курс дела. Эйб взирал на них в благоговейном трепете.

Этот человек, не менее шести с половиной футов роста, был одет в черно-белое японское кимоно с изображением водяных птиц на пруду с лилиями, а на ногах носил шлепанцы без задников; распахиваясь при каждом резком шаге его ног-ножниц, кимоно обнажало черные в обтяжку брюки. Его телосложение казалось слишком крупным, чтобы иметь право называться великолепным, в то же время он вовсе не был тучным. «Моя няня назвала бы его «основательным», – подумал Эйб, – баскетболист, а не футболист». Ступни размером со шлюпку. Золотистые, цвета спелой кукурузы, коротко подстриженные курчавые волосы, вызвавшие у лейтенанта укол зависти. Бетти удалось наконец заставить Эйба отрастить его белокурые, редеющие волосы так, чтобы они закрывали уши и шею, и он ненавидел этот новый фасон. А здесь к нему приближался знаменитый на весь свет человек, щеголяющий короткой со всех сторон стрижкой! У этого парня точно не было жены, во всяком случае именно такое впечатление он производил. Черты его лица отличались правильностью, и их выражение позволяло предположить добрый характер, хотя, конечно, внешность бывает обманчивой; Эйб решил не спешить с вынесением вердикта. Глаза были большие и прекрасные, цвета небесной лазури, придававшего им выражение невинности.

Как же, спрашивал себя Эйб, прикажешь соединить этот ореол доброты с его желчными репликами? Разве что, подумал он, правила поведения в театральном мире изрядно отличаются от обычных. Артистический темперамент и все такое.

Мистер Гибкий как раз двигался в направлении плачущей фигуры Питера, бездарного осветителя, на ходу утешая его и призывая успокоиться.

Поднявшись на ноги, Эйб протянул вперед правую руку.

– Лейтенант Эйб Голдберг, полицейское управление Холломана, – сказал он.

Огромная рука поглотила его ладонь и сердечно ее пожала, затем Голос придвинул к себе секцию соединенных между собой сидений и уселся напротив Эйба. Что-то сверкнуло, когда он производил эти манипуляции; Эйб моргнул, ослепленный. У этого человека в правой мочке уха был чистейшей воды бриллиант в два карата, но больше никаких украшений, даже перстня.

– Ра Танаис, – представился он.

– Простите мне мое сыщицкое любопытство, сэр, но Ра Танаис – это ваше настоящее имя?

– Как оригинально вы это сформулировали! Нет, лейтенант, это мое профессиональное имя. Я был крещен как Герберт Рамсботтом.

– Крещен?

– Русские обряды. Возможно, до приезда на остров Эллис[9] Рамсботтом был Раскольниковым. Герберт Рамсботтом[10], вы можете это себе представить? Средняя школа была сплошной чередой кличек, но наибольшим успехом у всех пользовалась Герби Овцежоп. К счастью, я не входил в ряды тех бедных, презираемых аутсайдеров, которых порой задразнивают буквально до смерти. – Голубые глаза озорно блеснули. – У меня было остроумие, рост, добродушие – и Руфус. Даже самый злобный из шайки моих гонителей имел достаточно мозгов, чтобы понять: я могу сам выставить его на посмешище. Я ломал себе голову в поисках нового имени, но ни одно не звучало для меня подходяще, пока однажды, пролистывая книги в библиотеке, я не наткнулся на атлас древнего мира. И нашлось!

– Что нашлось? – спросил Эйб после минутного молчания, ценя тот факт, что (редкое удовольствие в трудовых буднях детектива) он находится в присутствии истинного рассказчика со значительной эрудицией.

– Семейное предание гласит, что мы происходим из казачьей страны в окрестностях Волги и Дона, поэтому я посмотрел на земли древних варваров и обнаружил, что Волга называлась Ра, а Дон – Танаис. Ра Танаис – превосходно! Вот так я нашел свое новое имя.

– Надо быть профессором античной литературы, чтобы догадаться, сэр.

– Да, для мира это тайна, – согласился Ра Танаис.

Эйб бросил взгляд туда, где мистер Гибкий завершал оказание помощи негодяю-осветителю, и теперь, судя по всему, собирался присоединиться к ним. Беспощадно яркий свет показал всю мнимость сложившегося у Эйба впечатления о Гибком как о юноше. Мистер Гибкий был на редкость хорошо сохранившимся человеком лет сорока. При своих шести футах роста он казался невысоким, только когда стоял рядом с Ра Танаисом, но никакое другое слово, кроме как «гибкий», не могло описать его тело и то, как он перемещал его в пространстве. Медно-рыжие волосы, болотного цвета глаза и сдержанная, но эффектная подмалевка глаз. Красивые руки, движения которых были похожи на движения балетного танцора. Каковым он, вероятно, и являлся.

– Подойди и познакомься с лейтенантом Эйбом Голдбергом! – громко позвал его Танаис, и, когда мистер Гибкий приблизился, приглушил свой тон. – Лейтенант, это моя незаменимая вторая половина, Руфус Ингэм. – Неожиданно он разразился бас-баритональной песней, а Руфус Ингэм подпевал ему чистейшим дискантом.

– Мы вместе уже сорок лет, и нам не надое-е-ело!

Изумленный Эйб почтительно засмеялся.

– Руфус тоже пришел в мир не с этим благозвучным именем, – сказал Танаис, – но его подлинное имя – секрет.

Руфус оборвал его – не сердито, но совершенно твердо. Так кто же из них был главным?

– Нет, Ра, мы говорим не с Уолтером Уинчеллом, а с лейтенантом полиции. Право же! Меня звали Антонио Карантонио.

– Зачем пытаться это скрывать, мистер Танаис?

– Ра, зовите меня Ра! Вы хотите сказать, что не знаете?

– Не знаю чего?

– Это Тот самый Дом! Карантонио То самое Имя! Эйб… можно мне называть вас Эйб? Эта история сейчас уже вошла в мифологию Басквоша, ее даже рассказывают в экскурсионных автобусах. Я уверен, в полицейском управлении Холломана имеются многочисленные досье по этому делу. В двадцать пятом году, еще до того, как мы с Руфусом появились в проекте, владелица этого дома и двухмиллионного состояния исчезла с лица земли, – зловещим голосом сказал Ра Танаис. – Через семь лет ее объявили мертвой, и наследство перешло к матери Руфуса. Первоначальной владелицей была доктор Нелл Карантонио, а мать Руфуса была еще одной Нелл Карантонио.