Гипотеза Дедала - Лев Александрович Наумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гипотеза Дедала
Гюнтер казался человеком скромным. На первый взгляд это противоречит амбициозности его замысла, но следует понимать, что, ставя перед собой высокую, практически невыполнимую задачу, он совсем не думал о славе, общественном признании, статусе… Те, кто знал его лично, сказали бы, что во всей своей деятельности Гюнтер, скорее всего, вообще не видел никакой цели, кроме удовлетворения собственного интеллектуального порыва. Такой уж он был человек. С другой стороны, если подумать, то сама его идея, монументальная и бескомпромиссная, оказывалась крупнее любого смысла.
В то же самое время в пользу чрезвычайной скромности Гюнтера говорит тот факт, что, несмотря на долгие годы работы, никто из коллег, учеников и читателей не знал или, по крайней мере, сейчас не может вспомнить даже его фамилии. Смутно припоминают, что она была очень простой и распространенной – то ли Шмидт, то ли Фишер, то ли Мюллер, то ли Майер, то ли Шварц, то ли Рихтер, то ли Вагнер. «В Германии быть Шмидтом – все равно что и не быть вовсе», – мог бы с улыбкой сказать Гюнтер. Во всяком случае, эта шутка вполне в его духе. На нее следовало ответить, что быть в Германии Вагнером – это значит о-го-го как много! Дескать, вагнеров миллионы, но Вагнер-то один! В пику сказанному он наверняка не преминул бы назвать какого-то неожиданного выдающегося Вагнера – экономиста Адольфа, писателя Генриха или его тезку-шахматиста. Быть может, прозвучало бы имя физика и изобретателя Герберта, археолога Иоганна, естествоиспытателя и путешественника Морица, музыковеда Петера, генерала Эдуарда… Или, например, Гюнтер мог парировать, заявив, что, если бы фамилия того самого Рихарда Вагнера была иной, сути дела это бы нисколько не изменило, просто в энциклопедии он располагался бы на другой странице. Только и всего. Если представить, что спорщик выбрал последний вариант ответа, то можно было бы возразить, что, раз он сам это признает, следовательно, пресловутая фамилия, какой бы она в конечном итоге ни оказалась, все-таки имеет значение, хоть и не априорное. Гюнтер, несомненно, продолжил бы баталию, но что именно он бы сказал – гадать нет смысла. Все равно, сколько я ни расспрашивал, никто из его знакомых не мог припомнить подобного разговора.
Зато почти каждый с удовольствием вспоминает, как познакомился с Гюнтером. Ваш покорный слуга слышал с десяток вариаций истории о том, что на первую просьбу представиться он отвечал: «У меня сейчас нет имени». Хотя этот сюжет я могу рассказать и от своего лица, ведь наше знакомство произошло точно так же.
Гюнтером он начал называть себя значительно позже. Думаю, это, как и все в его жизни, связано с какими-то идеями и изменениями его концепций. Также я убежден, что вовсе не это имя было дано ему матерью при рождении. Тем не менее раз он сам его выбрал, то и мы будем в дальнейшем пользоваться им.
Гюнтер был, что называется, кабинетным философом – впрочем, много ли вы видели иных, – профессором и настоящим мыслителем. Он оставил немало опубликованных работ, которые, как ни жаль, затерялись на полках с другими современными трактатами. Это в высшей степени досадно, поскольку наследие Гюнтера могло бы создать обширный плацдарм для размышлений, стать предметом обстоятельных исследований, а то и положить начало новой философской школе. Однако не помог этому даже его недюжинный литературный талант, выгодно выделявший тексты Гюнтера в сонме иных сочинений такого рода.
Как ни жаль, но уже сегодня можно с уверенностью утверждать, что его наследие не будет «открыто» по прошествии лет. Время внезапных находок, обнаружение «сокровищ» в результате «раскопок» на полках библиотек осталось позади. Теперь с каждым днем они оказываются погребенными все надежнее. Этот процесс набрал слишком большую скорость, и безжалостное время не разбирает, каких текстов остро недостает человечеству, а какие можно забыть без потерь.
Случай с Гюнтером сложен еще и потому, что даже беглое введение в его комплексное мировоззрение займет слишком много времени и потребует значительных усилий, как от меня, так и от вас, дорогой читатель. Так что от этого пока придется воздержаться. Скажу только, что его – воспитанника, апологета и продолжателя рафинированной немецкой философии бытия – занимали более проблемы разрешения противоречий, таящихся в существующих, прошедших через века идеях, нежели создание новых учений. На фоне тотальной страсти всех и вся культивировать сугубо свои, зачастую не стоящие выеденного яйца мысли, даже не удосужившись познакомиться с тем, что делали предшественники, уже само по себе скромное желание Гюнтера выступать в качестве «лекаря идей» вызывает огромное уважение и симпатию.
А ведь действительно многие фундаментальные доктрины, которые в свое время выглядели долгожданными неоспоримыми откровениями, с каждым новым веком разрушались на глазах историков и философов и, стало быть, нуждались в лекаре. Гегельянство, будоражившее умы полтора столетия, концепция сугубо двойственной диалектики, давно выглядит наивным упрощением и уплощением рельефной картины мира. Универсум собирает воедино, определенно, существенно более сложная связь, чем «единство и борьба». Вдобавок отнюдь не только противоположности участвуют в ней.
Концепции категорического императива и «вещи в себе» Иммануила Канта несли несомненный отпечаток почти потустороннего совершенства, но после катастроф XX века стали выглядеть как сугубо учебные построения, подходящие для блистательной диссертации, но не для жизни.
Еще больше проблем обнаруживалось в философских доктринах, так или иначе постулирующих отсутствие смысла бытия. Гюнтер обратил внимание на то, что если его нет, то знание и передача этой «благой вести» становится не только бессмысленной, но зачастую вообще невозможной.
В качестве примера рассмотрим доктрину экзистенциализма. Итак, пусть объективной общей истины не существует. Тем не менее существуют частные, обладающие свойством экзистенциальности, то есть связанные с отдельным человеком, конкретным прецедентом бытия. Если субъекту что-то кажется истинным, то это характеризует исключительно субъект, и больше ничего. Такую истину нельзя делегировать, преподнести кому-то другому, в том числе и читателю философских трактатов. Точнее, в интересах каждого конкретного субъекта не опираться на чужие истины, но только на свои, экзистенциальные.
Теми или иными словами именно это сообщает широкий круг мыслителей от Кьеркегора и Ясперса до Сартра и Камю. В том случае если они ошибаются, то практического смысла в знакомстве с их трудами нет, кроме разве что расширения кругозора еще одним людским заблуждением. Но если они правы, то дела куда печальнее,
