Даль - Владимир Порудоминский

Неучи и тупицы щедро раздавали побои и несли околесицу. Но кто-то учил кадетов высшей математике, картографии, морскому и инженерному искусству. Многие выпускники корпуса — люди образованные, умелые. В конечном счете оставим даже в стороне методу преподавания. При выпуске нужно было сдать экзамены по арифметике, алгебре, геометрии, тригонометрии, высшей математике, химии, геодезии, астрономии, физике, навигации, механике, теории морского искусства, грамматике истории, географии, иностранным языкам, артиллерии, фортификации, корабельной архитектуре — не шутка!

Экзамены принимал не Марк Филиппович с табакеркой, не лейтенант Калугин (он порол всякого кадета, который при нем смеялся). Экзамены принимала специальная комиссия, в ее составе были видные ученые, «морские» дисциплины кадеты сдавали опытным адмиралам и командирам кораблей.

В конечном счете пусть даже учили «для виду» — все же (хоть бы и вопреки плохой методе) заставляли учиться. Лучшие ученики корпуса подолгу просиживали над книгами (самым прилежным дозволялось даже заниматься «сверх программы» с девяти вечера до одиннадцати ночи в дежурной комнате), проводили часы возле инструментов и приборов, ходили с преподавателями в Горный музей, Кунсткамеру, Медико-хирургическую академию — смотреть опыты.

Даль учился хорошо. Вместе с ним окончили корпус восемьдесят три человека: по успеваемости Даль был двенадцатым. Корпус дал ему заряд знаний на всю жизнь. Двадцать шесть разнообразнейших предметов гардемаринского курса (а до того столько же кадетского) ложились, как семена в удобренную почву, в склонный к универсальности («всеобщности») и развитый домашним воспитанием ум Даля, удобренный его способностью быстро и основательно «цеплять» науки и ремесла.

Но почему же Даль, человек, склонный к здравым и справедливым суждениям, не нашел на старости лет доброго слова для корпуса? Тут напрашивается сравнение с многажды упомянутым уже товарищем Даля — хирургом Пироговым. Отрок Пирогов (он поступил в университет четырнадцати лет) учился у тогдашних корифеев медицины, а в старости в известных записках вдоволь посмеялся над своими наставниками. Полвека пропастью отделили студенческую жизнь Пирогова от его же воспоминаний о ней. Подводя итоги, он глядел вниз с горных высот, на которые привел его путь трудов и открытий. Зная, что стоил университет пироговского времени, мы охотно повторяем вслед за Герценом: «Московский университет свое дело сделал; профессора, способствовавшие своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского, И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно играть в бостон и еще спокойнее лежать под землей».

Для развития Даля морской корпус «свое дело сделал», но, взирая через четыре и через пять десятилетий на отрочество свое, Даль, как и Пирогов, не захотел вывешивать на весах достоинства и недостатки заведения, его взрастившего, — сказал как отрезал то едкое, сердитое, что всю жизнь томило.

Академик Бурденко объяснял пироговские жестокие оценки «сожалением старика о даром и непроизводительно. потерянном времени в молодости». Но Пирогов-то «даром и непроизводительно» терял время на медицинском факультете и сделался потом великим хирургом, Даль же (напомним похожие его слова) «замертво убил время» в морском учебном заведении, а стал медиком и писателем, этнографом и собирателем слов — менее всего моряком. Любопытно смотреть иллюстрированную историю Морского кадетского корпуса: всё портреты адмиралов при эполетах, бесчисленных орденах, регалиях — и вдруг старик в простецком халате: «Владимир Иванович Даль».

«ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ». ОТВЛЕЧЕНИЕ ПЕРВОЕ

Читаем у Даля в словаре: «ОТВЛЕКАТЬ, отвлечь…брать какое понятие по себе, отдельно, отрешать его от предмета».

Рассказ о жизни Даля — неизбежно рассказ о том, как создавался «Толковый словарь». Жизнь дарила Далю слова: многие слова, помещенные в словаре, не только выражают некоторое понятие, но открывают для нас целые куски жизни Даля, его «быт, деяния, поступки, похождения и пр.». Толкования слов — это личность Даля, его характер, убеждения, взгляды. Рассказ о Дале — непременно рассказ о словаре.

И все же хочется иной раз отвлечь («что от чего» — вопрос из Далева словаря) — «отрешить» словарь от общего повествования, взять его «по себе», увидеть то многое, что скрыто подчас за словами — в словах, вернее. Хочется иной раз идти не от Даля к словарю, а от словаря к Далю — тут сумеем мы о нашем герое немало узнать, кое-что в нем, глядишь, и разгадать, тут рядом с двумя-тремя страницами повествования, на которых умещаются годы Далевой жизни, встает в подробностях день, час, минута одна, для главного дела Даля особенно важные, те самые день, час, минута, которые годов дороже, потому что не время дорого — пора.

Вот одна такая минута, миг один (а сколько еще впереди — «Близко видать, да далече мигать»), минута не столько важная, сколько дорогая, потому что первая, начальная, а почин всего дороже, мал, да дорог.

По серому насту сани идут легко, словно под парусом. Снег лежит в поле длинными грядами. Поле бескрайнее, как море. Ветер гудит, метет снег низом. Ямщик, укутанный в тяжелый тулуп, понукает лошадей, через плечо поглядывает на седока. Тот жмется от холода, поднял воротник, сунул руки в рукава. Новая, с иголочки мичманская форма греет плохо. Седок совсем молодой. Мичман — первый на флоте офицерский чин.

Ямщик тычет кнутовищем в небо, щурит серый холодный глаз под заледеневшей бровью, басит, утешая:

— Замолаживает…

— То есть как «замолаживает»?

Мичман глядит недоуменно.

— Пасмурнеет, — объясняет ямщик. — К теплу.

Мичман суетится, вытаскивает из глубокого кармана записную книжку, карандашик, долго дует на закоченевшие пальцы, выводит старательно:

«ЗАМОЛАЖИВАТЬ — иначе пасмурнеть — в Новгородской губернии значит заволакиваться тучками, говоря о небе, клониться к ненастью».

Летят сани по снежному полю, метет низовка, а мичману уже не холодно. И не потому, что замолаживает, заволакивает тучами небо — когда еще отпустит мороз! — а потому, что задумался мичман о своем, залетел смелой мыслью далеко за край бескрайнего поля. И про холод позабыл.

Морозный мартовский день 1819 года оказался самым главным в жизни мичмана. На пути из Петербурга в Москву, где-то у Зимогорского Яма, затерянного в новгородских снегах, мичман принял решение, которое повернуло его жизнь. Застывшими пальцами исписал в книжке первую страницу…

«ИМЕЕТЕ ОТПРАВИТЬСЯ В НАЗНАЧЕННЫЙ ПУТЬ»