Духовная жизнь Америки (пер. Коваленская) - Кнут Гамсун

Госпожа Бичеръ Стоу объявила нѣсколько лѣтъ тому назадъ — значитъ еще до того, какъ она заболѣла, — что честь сочиненія «Хижины дяди Тома» не принадлежитъ ей, что книгу сочинилъ ангелъ, очень освѣдомленный въ негритянскихъ дѣлахъ, а она только записывала. Хорошо, если ангелъ тоже не отречется отъ авторства! Честь и хвала «Хижинѣ дядя Тома»! Но у меня болятъ уши, когда я слышу о высокой бостонской морали и миссурійской безчеловѣчноcти. И если нація укажетъ на эту книгу, какъ на типичный плодъ своего творчества, то мнѣ кажется, что въ этой націи не особенно много духовныхъ запросовъ.

Само собой разумѣется, что американская литература отличается глубокой нравственностью. У ней такой же высокій воротникъ, какъ у норвежской Маріи [12].

Бостонъ даетъ тонъ американской нравственности и литературному направленію. Даже у самыхъ великихъ Американскихъ писателей, безъ исключенія, не найдется ни одной честной клятвы. Книга, содержащая клятвы, сейчасъ же поступитъ въ табачный магазинъ. Въ каждомъ американскомъ романѣ непремѣнно фигурируетъ черный, какъ чернила, злодѣй, но если этотъ злодѣй начинаетъ произносить проклятіе, то слово helvede (адъ) пишется: h и тире, а слово damned (проклятый) — d и тире. Я вовсе не утверждаю, что проклятія — необходимая принадлежность хорошаго романа, но мнѣ кажется нѣсколько неестественнымъ для закоренѣлаго злодѣя произносить слова, пропуская буквы и прибѣгая къ тире.

Американская литература также не знаетъ пола. Она, больше знаетъ о судномъ днѣ или спектральномъ анализѣ, чѣмъ о полѣ. Если случается, что древній Адамъ проявится въ героѣ романа, то его взглядъ, его поцѣлуй выражаютъ милую сладостную чувственность, въ немъ вы никогда не найдете порывовъ молодой страсти. Бостонскіе тиски не позволяютъ ему этого. Хотя американскія газеты ежедневно изобилуютъ криминальными разсказами и сценами изнасилованія, въ беллетристикѣ почти запрещено говоритъ о голыхъ ножкахъ стула.

Само собой разумѣется, что среди безталанныхъ американскихъ писателей встрѣчаются болѣе или менѣе талантливыя исключенія. Я уже говорилъ, что къ таковымъ принадлежитъ Маркъ Твэнъ, и повторяю это еще разъ. Въ немъ нѣтъ и слѣда поэзіи, но онъ острякъ, заставляющій читателей смѣяться, когда онъ самъ плачетъ. Онъ пессимистъ, юмористъ и сатирикъ. Нужно хорошо знать американскую жизнь, чтобы понятъ всѣ его безчисленныя остроты. Я не рѣшусь причислить въ исключеніямъ другихъ писателей цѣликомъ, а лишь нѣкоторыя главы одного, нѣкоторыя стихотворенія другого. Скажу мимоходомъ нѣсколько словъ о тѣхъ американскихъ писателяхъ, которые пріобрѣли у насъ нѣкоторую извѣстность.

Въ 1885 году въ Бостонѣ вышла книга, которая вызвала письмо Эмерсона, другое изданіе въ Лондонѣ и разсужденіе Рудольфа Шмидта. Книга носила заглавіе «Побѣги травы» (Leaves of grass), фамилія поэта была Вольтъ Уитманъ (Wolt Whitman), которому было въ это время только 38 лѣтъ. Самъ писатель называетъ это произведеніе «Пѣснями», такъ же какъ и Рудольфъ Шмидтъ. Эмерсонъ же, отличающійся очень слабой систематикой, не пріискалъ ему никакого особаго названія, на самомъ же дѣлѣ произведенія Уитмана столько же походятъ на пѣсню, сколько на таблицу умноженія. Они написаны прозой, безъ малѣйшаго размѣра и безъ риѳмъ. Они напоминаютъ стихи единственно потому, что на одной строчкѣ одно-два-три слова, на слѣдующей — восемь или десять, пять или тринадцать, и такъ до сорока трехъ словъ.

Писатели называетъ самого себя «міровымъ явленіемъ». Рудольфъ Шмидтъ называетъ его также «міровымъ явленіемъ». Я же съ трудомъ могу соединить какое-либо понятіе съ такимъ необыкновенно обширнымъ представленіемъ, какъ «міровое явленіе» которое поэтому могло бы сдѣлаться космосомъ, пространствомъ или всѣмъ — поэтому я просто скромно назову его дикаремъ; онъ голосъ природы въ необработанной первобытной странѣ. Въ его языкѣ и чувствахъ проглядываетъ нѣчто индѣйское; онъ воспѣваетъ преимущественно природу, море, воздухъ, землю, деревья, травы, горы и рѣки. Свою родину: Long Island онъ всегда называетъ индѣйскимъ именемъ Поуманокъ; маисъ онъ называетъ первоначальнымъ именемъ маизе, вмѣсто англійскаго сочи; американскія мѣстности, цѣлые штаты онъ окрещиваетъ индѣйскими именами; въ его стихахъ цѣлыя строчки американскихъ первобытныхъ названій; его до такой степени увлекаетъ примитивная музыка этихъ словъ, что онъ заполняетъ ими цѣлыя строчки, даже если текстъ не имѣетъ съ ними ни малѣйшей связи. Иногда онъ перечисляетъ цѣлый рядъ штатовъ и ничего не говоритъ о самыхъ штатахъ. Это торжественная игра дикими словами. Привожу одно изъ его стихотвореній:

   «Я ушелъ изъ Поуманока и полетѣлъ, какъ птица,   Полетѣлъ все дальше и дальше, чтобы воспѣть значеніе всего,   Полетѣлъ къ сѣверу, гдѣ я сталъ пѣть сѣверныя пѣсни,   Въ Канаду, гдѣ я воспѣлъ Канаду, потомъ къ Мичигану,   Въ Висконсинъ, Іову, Миннезоту, чтобы пѣть ихъ пѣсни,   Потомъ въ Огіо и Индіану, чтобы пѣть ихъ пѣсни,   Въ Миссури и въ Канзасъ и Арканзасъ, чтобы пѣть ихъ пѣсни   Въ Тенэсси и Кэнтукки, въ Каролину и Джорджіа, чтобы пѣть ихъ пѣсни.   Въ Техасъ и дальше въ Калифорнію, по всѣмъ мѣстамъ,   Чтобы, во-первыхъ, воспѣть значеніе всѣхъ климатовъ нераздѣльный хладный міръ,   А потомъ, чтобы воспѣть отдѣльныхъ членовъ этихъ штатовъ».

Первобытное, примитивное понятіе дикаго индѣйца о сродствѣ существа съ элементами, его окружающими, всюду высказывается въ его книгѣ и часто вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ. Во всѣхъ вѣтрахъ или крикахъ животныхъ онъ слышитъ индѣйскія имена: «Звуки дождя и вѣтра, — говоритъ онъ, — птичій свистъ и звѣриный ревъ въ лѣсахъ звучатъ намъ точно названія — Оканее, Куза, Оттава, Моногагела, Саукъ, Натчезъ, Шатшахдтши, Какета, Оронако, Вабатъ, Міями, Сагиновъ, Шиппева, Ошкошъ, Валла-Валла… дающіе названія водамъ и странамъ».

Чтобы прочесть эти стихи, требуется по меньшей мѣрѣ вдвое больше вдохновенія, чѣмъ для того, чтобы написать ихъ.

Его стиль нельзя назвать англійскимъ, онъ вообще не принадлежитъ ни къ какому стилю цивилизованнаго міра. Это тяжеловѣсный индѣйскій образный стиль безъ образовъ, на которомъ отразилось тяжеловѣсное вліяніе библіи и который превышаетъ всякое пониманіе.

Его языкъ тяжелъ и неясенъ; Уитманъ выстраиваетъ цѣлыя колонны, цѣлыя полчища словъ, и каждое слово только еще больше затемняетъ смыслъ. У него есть стихотворенія, которыя достигли настоящаго величія по своей неудобочитаемости. Въ одномъ изъ нихъ, въ необычайно глубокомысленной поэмѣ въ три строчки, при чемъ около половины заключено въ скобки, онъ «поетъ» слѣдующимъ образомъ:

             «Still though the one lsnig   (One, yet of contradictions made), Idedicate to Nationality,   I leave in him revolte. (O latent right of in surrectur.             O quenchless indispensable fire!)».

Это можетъ также хорошо сойти за поздравленіе ко дню рожденія, какъ и за пасхальный гимнъ. Это столько же можетъ быть стихотвореніемъ, какъ и тройнымъ правиломъ, но всего труднѣе представить, что поэтъ этой рунической поэзіи хотѣлъ «пѣть», быть патріотомъ и въ то же время мятежникомъ. О'Конноръ говоритъ, что для того, чтобы понять произведшія Уитмана, нужно видѣть самого автора. Бюккэ Конвей и Рюисъ говорятъ-тоже самое. Но мнѣ кажется, что впечатлѣніе мечтательной дикости, которое получается при чтеніи «Побѣговъ травы», наоборотъ, еще усилится при взглядѣ на поэта. Но все же онъ послѣдній одаренный экземпляръ современнаго человѣка, рожденнаго дикаремъ.

Тридцать-сорокъ лѣтъ тому назадъ на улицахъ Нью-Іорка, Бостона, Новаго Орлеана, потомъ Вашингтона встрѣчался человѣкъ необыкновенной крѣпкаго тѣлосложенія, крупный, съ нѣсколько грубоватыми членами, всегда очень небрежно одѣтый и напоминающій собой механика, моряка или вообще какого-нибудь рабочаго. Онъ ходилъ почти всегда безъ сюртука, часто безъ шляпы: въ жаркую погоду онъ шелъ всегда по солнечной сторонѣ улицы, подставляя горячимъ лучамъ свою большую голову. Черты его лица были тяжелы, но красивы; его лицо имѣло гордое и въ то же время симпатичное выраженіе, у него были кроткіе голубые глаза. Онъ часто обращался къ прохожимъ, не взирая на то, знакомъ ли онъ съ ними или нѣтъ. Случалось, что онъ хлопалъ по плечу совершенно постороннихъ ему людей. Онъ никогда не смѣялся. Большею частью онъ былъ въ сѣрой, всегда неизмѣнно чистой одеждѣ, но на ней иногда не хватало пуговицъ. На немъ была цвѣтная рубашка и бѣлый бумажный воротничокъ. Такова была нѣкогда наружность Вольта Уитмана. Теперь онъ больной семидесятилѣтній старикъ. Я видѣлъ его фотографію, снятую недавно. На немъ, какъ обыкновенно, одна рубашка, но на этотъ разъ онъ весьма некстати въ шляпѣ. Его лицо крупно, но прекрасно; онъ никогда не стрижетъ своихъ волосъ и бороды, и они волнами спускаются на плечи и грудь. На указательномъ пальцѣ его вытянутой руки онъ держитъ изящно сдѣланную бабочку съ распростертыми крыльями, онъ сидитъ и разсматриваетъ ее. Но эти портреты Вольта Уитмана не дѣлаютъ его сочиненій болѣе литературными и они въ этомъ отношеніи, являются поэтической дисгармоніей. Вольта Уитмана хотѣли сдѣлать первостепеннымъ американскимъ народнымъ поэтомъ, но это можно только принять за насмѣшку. У него совершенно нѣтъ простоты народнаго писателя, народъ примитивнѣе его.