Толпа - Эмили Эдвардс

Брай перехватывает Альбу поудобнее. Альба пищит.

— Давай, я подержу, — говорит Элизабет, пока Брай высвобождает руку из сумки и передает Альбу, которая растопыривает руки и ноги, как прыгающая с ветки на землю обезьянка, и вцепляется в крестную.

— Поздоловайся с Фледом, — Альба сует фламинго в лицо Элизабет.

Шерсть Фреда царапает Элизабет щеку, и она чувствует запах засохшей слюны, кислого молока и детского крема. Элизабет громко чмокает воздух перед клювом Фреда.

Брай начинает натягивать на Альбу колготки.

— Спасибо, Элизабет. Прости, Эш сегодня ушел рано, должен встретиться с сантехником по поводу чего-то там, и я совсем забыла про время, — Брай поднимает глаза на Элизабет. — Ну ладно, ладно, не надо на меня так смотреть! Я знаю, что Джек каждое утро уходит рано, но не все же могут быть супермамами.

Брай замолкает, потому что на Сейнтс-роуд, сигналя, выезжает большой фургон. Когда он подъезжает ближе, Элизабет видит за рулем немолодую, привлекательную и худощавую женщину, с голубым платком на шее. Она смеется — по-видимому, над удачной шуткой безумно красивого молодого темноволосого мужчины, который сидит рядом с ней, положив босые ноги на приборную панель. Женщина с грохотом проезжает мимо и машет им обеим рукой. Элизабет не знает почему, но этот жест кажется ей покровительственным. Фургон резко останавливается сразу после дома Элизабет.

— О, видимо, это новые жильцы из восьмого, — говорит Брай, оборачиваясь, чтобы проводить взглядом фургон.

— Восьмой — это кто? — спрашивает Альба.

— Это соседний дом, возле тети Элизабет, — отвечает Брай. Голос у нее тихий, будто она замечталась.

— Дядя, котолый там жил, улетел на небо, — торжественно произносит Альба.

Брай поворачивается к дочери, но та не спускает глаз с Элизабет. Вопрос серьезный и требует серьезного ответа.

— Да, Альб, все так и есть.

Господи, как Элизабет этого не хватает. Может, им завести четвертого? Она всегда может сделать вид, что это вышло случайно.

— Надо пойти поздороваться, — говорит Брай, натягивая колготки Альбе на попу, для чего Элизабет опускает ее на землю, все еще держа за руку.

— Брай, сейчас не получится — дети…

Брай смотрит на них: Чарли щекочет Клемми прутиком.

— Ну да, конечно, у них будут неприятности, если опоздают, ну да…

Но даже Элизабет ненадолго забывает о детях, когда двери фургона хлопают и женщина вприпрыжку бежит к дому, а затем, раскинув руки, разворачивается к своему красивому спутнику, словно дом — это старый добрый друг, которого она представляет своему… кому? Сыну? Племяннику, может быть? Он стоит, сунув большие пальцы в задние карманы джинсов, оглядывает унылый фасад и быстро что-то говорит, кажется, по-итальянски, а затем устремляется за ней внутрь.

Элизабет приподнимает бровь:

— Что ж, судя по всему, они не очень-то хотели поздороваться.

— Они же помахали, — вступается Брай в защиту тех, кого она даже не знает, и добавляет: — Ты ведь сможешь быть с ними милой, Элизабет?

Элизабет внезапно чувствует, как к лицу приливает кровь.

— Я всегда милая, — бросает она, чувствуя всплеск раздражения.

Ей хочется спросить, что вообще Брай подразумевает под милой, но Альба дергается и вырывает свою ручку.

— Пошли! — кричит она, сует многострадального Фреда под мышку и бежит через дорогу к Чарли и Клемми, а Элизабет и Брай кричат одновременно: «Дорога!», но Альба не обращает на них внимания, потому что ей четыре года и она еще не знает, что такое опасность.

Суд графства Фарли. Декабрь 2019 года

Когда она достает из конверта фото, все присутствующие затихают; так бывает, когда притормаживаешь, чтобы посмотреть на аварию. Мы все хотим увидеть девочку, но стыдимся этого желания. Ее лицо мелькает передо мной лишь на секунду: никого не волнует, что видит или чего не видит судебный пристав, но лучше бы я не поднимал голову.

Ее лицо раздуто, словно воздушный шарик; губы покрыты язвами; рядом на подушке лежит розовый фламинго. Ради анонимности часть лица на фото, там, где глаза, размыта, но я все равно представляю себе эти красные набухшие веки, которые не могут открыться. На нее больно смотреть. Кажется, будто она уже умерла. Я думаю о собственных детях, и у меня комок подступает к горлу. Я скрещиваю руки поверх черной мантии, переминаюсь с ноги на ногу, поднимаю голову и смотрю прямо перед собой. Мои дети в безопасности. Каждый раз, мы, как положено, отвозили их к медсестре, закатывали им рукава. Без вопросов.

Истица заправляет волосы за ухо. У нее першит в горле, она делает глоток воды и спрашивает: «Когда вы смотрите на эту фотографию, что вы видите?» Она снова делает паузу. Пара человек на галерее качают головами, а пожилая дама, которую я каждое утро провожаю к ее месту, зажимает рот рукой.

— Я скажу вам, что вижу я. Я вижу ребенка, охваченного мучительной болью и ужасом. Хотя нет, я вижу нечто более жуткое. Я вижу ребенка, охваченного мучительной болью и ужасом, которых можно было легко избежать.

Последнюю часть она произносит так, будто у нее разрывается сердце, — возможно, так и есть, — и в тот же момент демонстранты на улице снова начинают скандировать. Их голоса доносятся приглушенно; мы едва можем разобрать слова. Я бы не разобрал, что они кричат, если бы не слушал их все чертово утро: «Мой ребенок — мой выбор! Мой ребенок — мой выбор!»

Они не знают, что их выкрики в это время играют на руку обвинителю. Истица делает паузу, позволяя им прокричаться, убеждается, что весь суд слышит их и одновременно смотрит на фото умирающей девочки. Она умна; она знает, как завоевать доверие аудитории. Ей ничего не нужно говорить. Пусть присутствующие сами увидят взаимосвязь. Если бы я не был связан клятвой и не был бы представителем Королевы и государства, я бы зааплодировал.

«Мой ребенок — мой выбор!»

Выглядит все это так, словно демонстранты желают детям боли, словно требуют защитить свои права, чтобы их дети могли страдать. Я обычно не выражаюсь грубо, но что это за гребаная логика?!

К горлу снова подступает комок. «Но мои дети в безопасности, — напоминаю я себе, — мои дети в безопасности».