На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове - Владимир Успенский

Климент Ефремович хоть и давно знал Егорова, впервые видел его в застолье, в непринужденной обстановке, и позавидовал умению владеть собой. У Ворошилова еще возбуждение не улеглось после заседания. Даже в тарелку смотреть не хотел. Это у него всегда так: если настроился на работу, распалился, тут уж и еда не еда и сон не сон, пока не доведет дело до конца или сам не вымотается.

Нетерпение одолевало его. А Егоров и Сталин обедали без спешки, с явным удовольствием. Наконец Егоров сказал:

- Ну что же, дорогие гости, не утомили мы хозяйку? - И после паузы: - У меня есть предложение. Ночью мы не выспались, встали рано. Давайте теперь отдохнем, а заседание продолжим вечером, на свежую голову.

Никто не стал возражать. Разобрали в сенях шинели и бекеши. Семен Михайлович отправился проводить Сталина на отведенную для него квартиру. Шел по-уставному на полшага сзади, чуть косолапя, как многие кавалеристы.

Глядя им вслед, Ворошилов подумал, что сегодня у Буденного очень трудный день. Столько начальства, столько сразу перемен, новых забот. А держится твердо, с достоинством. Вроде бы даже подчеркивает своим поведением: вы хоть и руководители, но сила-то вот она где, в моих руках... И действительно, пока что вся собранная Семеном Михайловичем конница признает только его авторитет...

- Климент Ефремович, вы спать будете? - поинтересовался Егоров, они вдвоем шли по тихой, безлюдной улице.

- Какой уж тут сон...

- И у меня особого желания нет. О Буденном думаю.

- Я тоже, - Климента Ефремовича порадовало такое совпадение. - Мне с ним работать.

- Заходите, - пригласил Егоров. - Чайком побалуемся.

В хате Александр Ильич придвинул к столу два стула, расстегнул ворот гимнастерки и сел в излюбленной своей позе, скрестив на груди сильные руки. Климент Ефремович ожидал продолжения прерванного разговора, но Егоров начал вроде бы совсем о другом:

- Донские, кубанские, да и терские казаки за честь почитают у Мамонтова служить. Пожалуй, лучший кавалерийский генерал. Умен, удачлив, не боится риска.

- Что это вы так его? Даже слушать неприятно, - настороженно усмехнулся Ворошилов.

- Хочу ясность внести, Климент Ефремович. Среди кавалеристов Мамонтов - персона известная и даже почетная. А кто эту персону колошматил? Кто лучшие его полки растрепал? Причем дважды, под Воронежем и под Касторной... От кого Мамонтов уходит, не принимая боя? У казаков, у кавалеристов свой особый мирок, свой беспроволочный телеграф, свои критерии. Семен Михайлович, к примеру, еще летом на гребень славы поднялся. Его не только наши, но и беляки уважать стали. Особенно рядовые. Вот, мол, свой брат, урядником был, а теперь над генералами победы одерживает... И учтите: он прекрасно знает об этом.

- Буденный-то?

- Да, Климент Ефремович... Я часто встречался с ним, бывали вместе в сложных ситуациях. Он очень самобытный человек. За долгую службу Семен Михайлович видел много разных начальников, подчинялся им, слушал их, а теперь бьет их в бою.

- К чему вы это, Александр Ильич?

- У него своеобразный характер, все на ус намотает, все взвесит, да не всегда скажет, не всегда приоткроется. Вы щадите, пожалуйста, его самолюбие. Он постепенно отойдет от прежних привычек, оценит роль Реввоенсовета.

- Я всегда говорю то, что думаю.

- Да ведь одно и то же можно по-разному выразить. Давно замечено: сильные, незаурядные натуры часто бывают очень уязвимы, обидчивы.

- От нас он не качнется.

- Я тоже так считаю. Но не забывайте, Климент Ефремович, что в Первой Конной еще практически нет политаппарата, а все командиры - друзья и приятели Семена Михайловича, он им царь и бог. Любое недовольство Буденного сразу станет их недовольством. А они рубаки, горячие головы.

- Отличные кадры!

- Одно другому не противоречит. Я называю их «камешками», - улыбнулся Александр Ильич. - Ветераны: кремни, оббитые и обкатанные двумя войнами. И это целее поколение людей от двадцати до тридцати лет. Их взяли под ружье совсем молодыми, еще не приобщившимися к труду. Они привыкли жить без забот, на казенных харчах, служба им не в тягость, знают ее досконально. Эти люди составляют основу кавалерии и у нас, и у белых. В пехоте это меньше заметно.

- Есть грань - к белым подались крестьяне и казаки из зажиточных.

- Безусловно, Климент Ефремович, но я хочу сказать о том, что ветеранами следует заняться в первую очередь. Их мнение, их настроение - решающее в эскадронах.

- Подступиться к ним трудно.

- В этом вся суть... А ведь ветераны, эти самые крепкие «камешки» - резерв командного состава для новых формирований. Поделикатней с ними, и особенно с Семеном Михайловичем...

- Поделикатней? - удивленно переспросил Ворошилов. - Барышни они, что ли?!

- Может, это не совсем подходящее слово, но другого сейчас не подберу.

- Да, - засмеялся Климент Ефремович, - прямо скажем: таких необычных распоряжений получать еще не доводилось.

- Это не распоряжение, это совет. Пожелание, если хотите, - ответил Егоров.

4

В тот же день Ворошилову удалось побеседовать с Семеном Михайловичем о его политических взглядах.

- Вы считаете себя большевиком? - напрямик спросил он.

- Так точно!

- Но вы не состоите в нашей партии.

- Нет, о чем и сожалею.

- Сожалеете?

- Очень даже. И давно считаю себя партийным.

- С какого времени, Семен Михайлович?

- Еще в семнадцатом году по заданию партийной организации разоружал «дикую» дивизию в Орше. А потом у себя в родной станице Советскую власть создавали...

- Это действительно конкретная партийная работа. Это наша большевистская работа, - кивнул Ворошилов. - Но почему заявление не подали о вступлении в партию?

- Горячка. То у меня времени нет, то другим недосуг. Писал в Политуправление десятой армии, просил принять, даже копия у меня есть. А ответа не получил. Небось шибко заняты люди были. А тут вскорости наш корпус вышел из состава десятой...

- Вы делом доказали свою партийность, Семен Михайлович, и это самое главное. Остается только формально закрепить такое положение. Я немедленно поставлю этот вопрос на заседании Реввоенсовета. Будучи коммунистом, вы сможете полнее использовать в Конной армии силу и влияние партийной организации.

- Я бы со всем удовольствием, только, - запнулся Семен Михайлович, - этих... рекомендаций у меня нет.

- За рекомендациями дело не станет. Товарищ Сталин говорил мне, что готов поручиться за вас. И я полностью доверяю вам и тоже даю свою рекомендацию. Семен Михайлович, - голос Ворошилова звучал мягко, дружески. - Я помню ваше письмо, в котором вы настаивали на создании в Красной Армии крупного кавалерийского соединения. Командование Южного фронта учло ваше мнение. Владимир Ильич поддержал инициативу Реввоенсовета в создании Первой Конной. Ваша мечта сбылась. Как будет действовать Конная армия, оправдает ли она наши надежды, во многом зависит от тебя - командующего и члена партии. Согласен со мной? - Климент Ефремович даже не заметил, как перешел на «ты».

- Да! - сказал Буденный. - Я согласен! Я всей душой!

5

У генерала Мамонтова разболелась нога. Еще в октябре, но до боев за Воронеж, угодил он в перестрелку. Шальная пуля, ослабевшая на излете, пробила сапог, стукнула в кость. Рана затянулась, зажила, но все еще давала себя знать, особенно при резких движениях. Это раздражало Мамонтова, ухудшалось настроение, и без того далеко не радостное.

Вчера ездил в седле, потом трясся в повозке - и вот, пожалуйста. Надо бы полежать несколько дней, но обстановка такая, что отдохнуть некогда. Буденный давит, давит безостановочно. Взял Волоконовку, развернул наступление на Валуйки.

Да и вообще, что это за вид: кавалерийский генерал в постели! Принимает доклады и дает распоряжения лежа, как последний штафедрон! Нет, настоящий кавалерист бодр и весел до самой смертной доски, а Мамонтов считал себя истинным конником, рожденным для боев и походов. Будучи в душе немного артистом, он любил покрасоваться перед публикой, охотно играл роль «идеального» кавалерийского генерала: вот он, высокий, стройный, с мужественным лицом (у Мамонтова действительно было такое лицо, нравившееся - он знал - женщинам), гарцует перед строем лихих казаков на белом своем коне. Синий походный бешмет сшит у столичного портного... Нет, лучше в шелковой рубашке, облегающей грудь и плечи, с кавказским наборным ремешком, с плетеной нагайкой, покачивающейся на сыромятной петле...

Он повернулся к зеркалу и невольно поморщился, увидев осунувшуюся, серую, постаревшую физиономию, обвисшие седеющие усы. Черт знает, как измотали его неудачи, отступление и эта нудная боль. Надо вызвать цирюльника.

Через полчаса Мамонтов вышел к ожидавшим его офицерам в мундире, свежевыбритый, как всегда, полный решительности и уверенности.