Иннокентий Анненский - Сергей Маковский

Звуковой пуризм был, отчасти, и рисовкой Анненского-эстета. На самом деле, разве внешним звуком живы его стихи? В них никогда звук не преобладает над смыслом - даже в таких, на первый взгляд, звуковых стихах, как, например, "Старая усадьба" (из трилистника "Из старой тетради").

Характерные в этом стихотворении образы Анненского-символиста и вообще вся манера его чувствовать и выражать: слова не сами по себе и не обозначенные словами реальности, а то, что между словами и притом психологически сущее, пережитое. Анненский всегда на земле и всегда где-то в иной духовной действительности, это двоеречие придает произносимым словам как бы новый смысл: они насыщаются смыслом всего, что угадывается сквозь них, за ними. И от краткости, от лаконизма словесных средств только просторнее возникающим образам.

Сердце дома. Сердце радо. А чему?

Тени дома? Тени сада? Не пойму.

Сад старинный, - все осины - тощи, страх!

Дом - руины... Тины, тины что в прудах...

Что утрат-то!.. Брат на брата... Что обид!..

Прах и гнилость... Накренилось... А стоит...

Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?

Мертвой нищей логовище без печей...

Ну как встанет, ну как глянет из окна:

"Взять не можешь, а тревожишь, старина!

Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!

Любит древних, любит давних ворошить..

Не сфальшивишь, так иди уж: у меня

Не в окошке, так из кошки два огня.

Дам и брашна - волчьих ягод, белены...

Только страшно - месяц за год у луны...

Столько вышек, столько лестниц - двери нет...

Встанет месяц, глянет месяц - где твой след?..

Тсс... ни слова... даль былого - но сквозь дым

Мутно зрима... Мимо, мимо... И к живым!

Иль истомы сердцу надо моему? Тени дома?

Шумы сада?.. Не пойму...

В шестистопных хореях "Старой усадьбы" почти везде - тройная рифма или консонанс. При этом нет звуковой декоративности. Словесное звучание совпадает с образным рисунком... До чего весь Анненский тут, в этой музыке слов, вызывающей целый ряд обертонов, - прислушиваясь к ним, мы ощущаем, как некое наваждение, сущность самого поэта - и печаль его смертельную, и насмешку над собой, и мечтательную оглядку на пройденный путь, и ужас перед всем мертвым, оживающим с колдовской властностью:

Ну как встанет, ну как глянет из окна:

"Взять не можешь, а тревожишь, старина!.."

Анненский торопился жить в последние месяцы 1909 года, он предчувствовал скорый конец. Каждый день спешил он из Царского в Петербург то на лекцию к "раичкам", то на доклад в Неофилологическое общество, то на заседание "Поэтической академии" {Он читал древнегреческую литературу на Высших женских курсах Раича. Слушательниц Петербург называл "раичками". - С. М.}, то в декоративную мастерскую А. Я. Головина (для коллективного портрета аполлоновцев). Последнее особенно утомляло его: приходилось подыматься по бесконечной крутой лестнице на самую вышку Мариинского театра... Я не могу простить себе, что мы, друзья, не сумели удержать Иннокентия Федоровича от этой опасной для его больного сердца гимнастики.

В 1908 году И. Анненский был приглашен в качестве профессора на Высшие женские историко-литературные курсы Н. П. Раева в Петербурге читать курс по истории древнегреческой литературы. Он читал доклады на заседаниях Общества классической филологии, принимал участие в собраниях Общества ревнителей художественного слова ("Поэтическая академия"), основанного при редакции журнала "Аполлон".

Он умер скоропостижно от эмболии, на ступенях Царскосельского вокзала в Петербурге, вдруг почувствовав себя плохо, спеша домой. Его труп опознали в Обуховской больнице.

Мы хоронили его на Казанском кладбище Царского Села; отпевание вышло неожиданно многолюдным, его любила учащаяся молодежь, собор был битком набит учениками и ученицами всех возрастов. Чувствовалось, что ушел человек _незабываемый_.

В полях был серый, тающий снег, были нищие ветки берез на мглистом небе. Катафалк с дубовым гробом жалко подпрыгивал на ухабах. Было невероятно сознание: Анненский мертв.

Сказать, что это он весь этот ужас тела.

Он лежал в гробу торжественный, официальный, в генеральском сюртуке Министерства народного просвещения. И это казалось последней насмешкой над ним - Поэтом.

Я закончу "портрет" Анненского, далеко не полный, увы! - ведь нельзя, после короткой дружбы, узнать всего человека, даже когда он вложил всего себя в гениальные строфы, - закончу еще одним прозаическим отрывком из того же посмертного издания его стихов, где таким страшным иносказанием рисует он свою исстрадавшуюся душу. К людям, к тем поколениям, что примут его духовное наследство, почувствуют в его муке очистительный и плодотворный свет любви, обращен этот отрывок. Он написан за три года до его смерти.

Эпиграф: "Je suis le roi d'une tenebreuse vallee" (Stuart Meril)

{"Я - король сумрачной долины" (Стюарт Мерил) - (франц.).}.

"Я - чахлая ель, я - печальная ель северного бора. Я стою среди

свежего поруба и еще живу, хотя вокруг зеленые побеги уже заслоняют

от меня раннюю зарю.

С болью и мукой срываются с моих веток иглы. Эти иглы - мои

мысли. И когда закат бывает тих и розов, и ветер не треплет моих

веток, - мои ветки грезят.

И снится мне, что когда-нибудь здесь же вырастет другое дерево,

высокое и гордое. Это будет поэт, и он даст людям все счастье,

которое только могут вместить их сердца. Он даст им красоту оттенков

и свежий шум молодой жизни, которая еще не видит оттенков, а только

цвета.

О, гордое дерево, о брат мой, ты, кого еще нет с нами! Что за

дело будет тебе до мертвых игол в создавшем тебя перегное!..

И узнаешь ли ты, что среди них были и мои, - те самые, с

которыми уходит теперь последняя кровь моего сердца, - чтобы они

воздвигали тебя, Неизвестный...

Падайте же на всеприемлющее черное лоно вы, мысли, ненужные

людям! Падайте, потому что и вы были иногда прекрасны, - хотя бы тем,

что никого не радовали...".