Плачь, влюбленный палач! - Ольга Володарская

— Кто ржал в ее комнате? — переспросила Сонька, удивленно моргая.

— Кони, — подсказала Ксюша, вчитавшись в мой текст. — Только что они делали в комнате, а Лель? Она что в конюшне жила?

— Нет. В особняке. С богатым мужем. И коней у них не было. Только два «Мерседеса».

— А что ее богатый муж ступеньки в доме поменять не может? — нахмурилась Ксюша. — Они ж скрипят!

— Ой! Вспомнила. Это не в ее особняке происходит, а за городом. Ее анонимным звонком выманили из дома…

— Это ничего не меняет. Коней там все равно быть не должно.

— Почему? — включилась в обсуждение Сонька. — Это же деревня.

— Но она поднимается на второй этаж. Как кони могли туда забраться? Они что, дрессированные? Из цирка сбежали?

— Ты, Лель, случайно не фантастику пишешь? — поинтересовалась Сонька серьезно.

— Нет, — опешила я. — Триллер. А почему ты спрашиваешь?

— Ну… Я думала, может, это не просто кони, а пегасы. Залетели в окно и все дела…

Я вновь склонилась над рукописью. Конечно, никаких пегасов, как и обычных коней в моем романе не было, но ведь кто-то в комнате ржал.

— Я поняла! — воскликнула Сонька. — Тут написано: «Когда Алена поднималась по мрачной деревянной лестнице, и не слышала ничего кроме скрипа ступеней… в темноте крался некто…». Ну и так далее.

— Точно! — обрадовалась я. — Именно в темноте, и именно крался. Но как ты смогла? Если даже я не понимаю…

— А ж учительница! — гордо молвила подруга. — Знаешь, сколько я тетрадок за свою жизнь проверила? Тьму! И почти каждая исписана такими каракулями.

— Молоток! — похвалила подругу Ксюша. — На тебе орешек.

Сонька взяла целую пачку, и они вновь с упоением принялись поедать арахис.

— Что-то не идут к нам женихи, — весело молвила Ксюша, догрызая очередную пачку орехов.

— И биатлонистов не привезли, — добавила Сонька, но совсем не весело.

— Зато есть 4 банкира, — вяло отпарировала я.

— И Юра Зорин, заменяющий и банкиров и спортсменов, — продолжала веселиться Ксюша.

— Влюбленный по уши в Софью Юрьевну Аниськину, — поддакнула я.

— Дуры, — не столько как оскорбление, сколько, как констатацию факта, выдала Сонька.

— А он ничего. Симпатичный.

— Да идите вы!

— На диету посадишь. На кефирную. Станет стройным, подтянутым…

Сонька ничего не сказала, просто запустила в подругу подушкой. Ксюша увернулась, но на вражескую атаку отреагировала бурно — пульнула в обидчицу шапкой. Не знаю, чем бы кончилась потасовка, если бы в дверь не постучали.

— Войдите, — крикнули мы хором.

Дверь робко приоткрылась, и в проеме показалась всклоченная голова Сонькиного кавалера. Щеки его пылали, борода стояла дыбом, по лбу стекала струя пота, размером с маленькую реку, видимо Юра бежал.

— Девочки, что же вы не идете? Мы вас заждались.

— Куда? — не поняли мы.

— Как куда? В столовую.

— А что уже на завтрак пора? Вроде, еще не ложились.

— Ну как же, девочки… — он всплеснул своими пухлыми ладошками. — Вы что про кефир забыли?

— Какой такой… — начала я, но потом замолкла и хлопнула себя по лбу. Как я забыла? На турбазе же существует обычай поить отдыхающих кефиром на ночь. Не знаю точно, откуда это пошло, но полагаю, традиция осталась с тех времен, когда лыжная база была пионерлагерем. — Мы не пойдем. Да, девочки?

— Нет. Не пойдем, — согласилась Ксюша. — Что мы кефира не пивали?

— Но как? Он же полезен для пищеварения! — воскликнул Зорин почти плача.

— Он кислый, — поморщилась Сонька. — Тут же не «Данон» дают. Я только «Данон» люблю.

— А я «Можетель», — сказала Ксюша.

— Девочки, — простонал он и воздал руки беленому потолку.

Мне стало жаль беднягу. Бежал ведь, сердешный, целых 50 метров, пыхтел, мечтал, думал с Сонькой поворковать, а она — «кислый».

— Мы сейчас, — пряча глаза от подруг, молвила я. — Иди, мы следом.

— Вот и славно, — обрадовался наш пылкий влюбленный и, топоча, унесся.

— Ты чего это? — двинулась на меня Сонька, стоило топоту затихнуть. — Хочешь меня с этим мамонтом спарить?

— Я… Да ты что… Да как ты могла такое…

— Или Ксюшу с тем червяком? А может сама надумала Геркулесову рога наставить…

— Я просто хочу кефиру, — рявкнула я.

Сонька замигала. Ей, видимо, не пришло это в голову.

— Ты что кефир любишь?

— Люблю, — не сильно погрешила я против истины.

— Ну ты даешь! Я, конечно, знаю, что ты обжора, но чтоб эту гадость…

Обзывая меня обжорой, Сонька нисколько не преувеличила. Я действительно очень люблю поесть. Особенно, что вредно для здоровья и фигуры. Но ни на том, ни на другом мое пристрастие к жирному-соленому не отражается. По этому я ем с завидным аппетитом все, что люблю: шоколад, пирожные, копченую рыбу, жареную свинину, сало. И пью сильно вредные для талии напитки — пиво и портвейн. Но есть только два правила, которые я неукоснительно соблюдаю. Первое — не есть после 6 вечера. Второе — хотя бы 2 раза в неделю подрыгаться под музыку и покачать пресс. Может, именно из-за этой пары «догм» я и не полнею.

— Пошли что ли? — спросила Ксюша, накидывая на плечи дубленку.

— Пошли, — с тяжким вздохом промямлила Сонька.

Мы вышли. Девчонки резво дунули по коридору, а у меня развязался шнурок, поэтому мне пришлось притормозить и наклониться. Кряхтя, я начала шнуровать ботинок. Лоб мой при этом упирался в дверь комнаты, располагающейся напротив нашей, видимо, Антошкиной.

— Идешь что ли? — обернувшись, крикнула Сонька.

— Идите, догоню, — пропыхтела я, мне никак не удавалось справиться с узлом.

Подруги скрылись. Их шаги затихли. Ничто больше не нарушало тишины коридора. И вот в этой тишине я услышала:

— Я тебя убью!

Я вздрогнула и подняла глаза.

Никого.

Фу! Значит, убьют не меня. Уже хорошо. А то после осенних событий, когда я чуть не погибла от рук сумасшедшего гения, мне постоянно мерещатся душегубы, меня преследующие. Этот, видимо, преследовал кого-то другого.

Тут возглас повторился.

— Убью!

Я вновь вздрогнула. Нет, это слишком. Почему неизвестный выкрикивает угрозы именно в тот момент, когда Я зашнуриваю ботинки. Подождать что ли не может?

Я перевела дух и припала ухом к двери. Как ни хотелось мне слинять, чтобы хоть на сей раз не впутаться в сомнительное расследование — гражданская моя совесть не позволила, гаркнула на ухо: сиди, внимай, вдруг от твоего любопытства будет зависеть чья-то жизнь. Мне ничего не осталось, как превратиться в слух. Но… За дверью восторжествовала гробовая, нет, могильная тишина. Неужто уже укокошили?

— Не смеши! — как гром среди ясного неба прозвучало из-за двери.