В неосвещенной школе - Иван Василенко

Когда кончился последний урок, я сказал:

— Пойдите побегайте и по звонку возвращайтесь в класс: у нас будет сход.

Минутку длилось молчание, потом кто-то недоумение спросил:

— Какой сход?

— Что такое сельский сход, вы знаете?

— Знаем! — ответил весь класс.

— Ну вот такой же будет и у нас сход. Только на сельском сходе женщин не бывает, а у нас все будут — и мальчики, и девочки.

Через несколько минут ребята опять заполнили классную комнату. И, когда я сказал: «Начнем школьный сход» — все, точно по уговору, встали: крестьяне на сельских сходах всегда стоят.

— Вот что, ребята, — начал я, — наш лавочник хочет на вас нажиться, поставляет негодные тетради и заламывает большую цену. Давайте дадим ему отпор. А как это сделать? Сделать это можно, если мы создадим школьный кооператив. Знаете, что такое кооператив?

О кооперативе ребята, конечно, ничего не слыхали. Но о кредитных обществах, которые в ту пору стали появляться в деревне, кое-что от своих отцов слышали. Тем легче мне было объяснить, что такое кооператив и какую он приносит трудовым людям пользу.

— Будем сами закупать в городе и ручки, и тетради, и перья. Вот второму отделению понадобятся новые книги. Мы и книги закупим. Городские торговцы нам, как оптовым покупателям, сделают скидку, а товар мы будем брать самый лучший. Ну как, согласны?

— Согла-асны!.. — единодушно ответил сход.

— Ну, раз согласны, то давайте назначим уполномоченных. Они и в город со мной съездят, и тетради с перьями будут вам выдавать, и деньги с вас получать.

И тут поднялся такой же гвалт, как и на «взрослых» сходах. Одни кричали:

— Пантелея Шевченко! Другие им отвечали:

— Тю-у! Он и считать не умеет! — Петра Надгаевского!..

— У него сапогов нема!..

— Сапогов нема, зато голова е, а у тебя ни сапогов, ни головы.

— Варю Кигтенко! — робко предложила сестра маленького Кузи Надгаевского, Лиза Надгаевская.

— Не треба!.. — заорал мальчишеский хор. — Дивчат не треба!..

— Прекратите галдеж! — приказал я и, обращаясь к Пантелею Шевченко, кричавшему громче всех, спросил — А почему — не треба? Ну-ка, объясни, Шевченко.

Пантелей насупился и так склонил голову, будто приготовился бодаться.

— Цэ не их дило.

— А какое их дело?

— Звисно, яке: хату прибрать, дытыну нянчить…

— Обед готовить. Рубахи стирать. Корову доить, — подсказывали ему со всех сторон.

— Так, может, и учиться в школе не их дело?

Наступило озадаченное молчание. Видимо, мужская часть схода думала: «Если учатся — значит, можно. А для чего учатся — неизвестно». Я попытался объяснить, что женщины должны участвовать в общественных делах наравне с мужчинами, но скоро убедился, что не только мальчикам, но и самим девочкам такие понятия совершенно чужды.

И все же мне удалось убедить ребят провести в состав правления школьного кооператива девочку. Выбрали быстроглазую, бойкую Варю Кигтенко.

Семен Панкратьевич прошел в правление единогласно.

Зато с кандидатурой Кузьмы Ивановича было много шуму. Мальчик с пальчик оказался необыкновенно способным. Мы еще и половины букв не прошли, а он уже весь букварь знал наизусть. Первое отделение считало только до десяти. Он с необыкновенной легкостью проделывал в уме все действия в пределах ста. «Кузьма Иванович, — говорил я, — раздели восемьдесят на пять, то, что получится, умножь на два и от полученного отними двадцать шесть». Едва я заканчивал вопрос, малыш отвечал: «Сесть». Когда он выходил к доске и наизусть читал басню про легкомысленную стрекозу и трудолюбивого муравья, класс освещался улыбками всех ребят. Вот того чудо-хлопчика и выдвинуло все первое отделение, старшие заартачились:

— Вин ще малый.

Но первое отделение не отступало, и старшим, после пререканий и перебранки, пришлось согласиться.

Председателем правления назначили Семена Панкратьевича.

Удивительно, что во время схода, длившегося час с лишним, никто не присел.

Распуская сход, я спросил Семена Панкратьевича, не сможет ли его отец дать мне и только что избранному правлению подводу, чтобы съездить в город.

— Даст, — сказал наш председатель. — Я сам запрягу.

Прошло немного времени, и к школе подкатила телега с впряженным в нее добрым конем Панкрата Гавриловича. Вместе с сыном в ней сидел и сам хозяин.

Сначала мы заехали за Варей Кигтенко. Семья только что села обедать. Как мы ни отбивались, нас тоже усадили за стол. Борщ с чесноком и пирожки со сметаной были так вкусны, что мы ни о чем за столом не говорили, а только покряхтывали от удовольствия.

— Вот не думали, не гадали, подряд два раза пообедали с сыном, — сказал Панкрат Гаврилович, вставая и вытирая ладонью усы. — А теперь давайте нам вашу дочку: повезем ее в город за покупками для школы. Отпускаете?

Варя уже успела рассказать дома, как ее выбирали. Добродушно посмеиваясь, хозяйка говорила:

— Как же ее не отпустить: теперь она правительница.

Лицо Вари покрылось смуглым румянцем, а глаза сияли.

Оставалось заехать за Кузей. И надо ж было так случиться, что в дом мы вошли в то время, когда мать нашего малыша, маленькая и худенькая, как девочка, разливала по чашкам дымящиеся галушки.

— Обедайте, добрые люди, мы подождем, — сказал Панкрат Гаврилович.

— Нет, уж пожалуйте с нами, — басом ответил хозяин, широкий и плотный.

— Нету такого правила, чтобы человек обедал три раза в день. Мы только-только отобедали у Кигтенки.

— А где ж есть такое правило, чтоб хозяева обедалй, а гости в рот им смотрели?

Как мы ни отказывались, нас и здесь усадили за стол.

— Добри галушки, — похваливал Панкрат Гаврилович, подставляя второй раз свою чашку под уполовник хозяйки.

Кузю тоже отпустили в город без возражений.

И вот мы уже на большом шляху. Все то же вязкое черное месиво под колесами, все то же сумрачное небо над головой и все та же голая степь до горизонта.

Когда проезжали мимо заброшенной мукомольни, Панкрат Гаврилович вдруг спросил:

— Дмитрий Степаныч, а это ж правду говорят, что тут нечистая сила водится? Будто через то хозяин и забросил свою мельницу.

— А как вы думаете?

— Я думаю, что брехня. Но худой человек тут, конечно, может притаиться. Рассказывают, будто из окна выбрасывают петли и тащат проезжих в мукомольню.

— А что ж полиция смотрит?

— Э, полиция! Полиция сама обходит это разбойничье логово за сто шагов.

Мы поравнялись с подводой, груженной песком. Поверх песка сидел сумрачный мужчина, закутанный в рваную дерюгу.

— Здорово, Васыль! — крикнул Панкрат Гаврилович. — Все возишь?

Когда мы обогнали подводу, я спросил:

— Это кто?

— А работник нашего Перегуденко. Кулацкая жадность. Чтоб работник не ел даром хлеб зимой, Перегуденко заставляет его возить в город песок и сдавать там подрядчикам. Полтинник за воз. Два раза обернется в день—вот тебе и целковый. Выходит за месяц тридцать рублей. А работнику Перегуденко платит в месяц всего четыре рубля и кормит остатками от обеда наравне с собакой. Вот на кого набросить бы петлю из того чертова логова, на нашего «благодетеля», холера ему в бок.

— Он, что ж, местный, этот Васыль?

— Он, как и все мы, из Лукьяновки. Покуда была коняга, все цеплялся за свой надел. А как коняга издохла, вышел из общины, продал надел и пошел в батраки. И жена с ним, тоже батрачит на Перегуденко. Не дай бог докатиться до такой доли.

— Кому ж он продал надел свой?

— А банку. Банк скупает мужицкую землю по шестьдесят четыре рубля за десятину, а помещичью — по сто двадцать одному рублю. Почему так — неизвестно.

У въезда в город нам повстречалась подвода с отцом Константином. Панкрат Гаврилович и мальчики сняли шапки. Узнав меня, священник толкнул возчика, чтобы тот остановил лошадь, и радостно, будто сообщал приятную новость, сказал:

— У владыки был, принимал выволочку.

— За что, батюшка? — полюбопытствовал я.

— За злоупотребление спиритусом вини… Я говорю: «Так это ж злостная клевета, владыка. Если когда и случилось воспринять сей дьявольский напиток, то только в целях гигиены». А он мне: «Знаю твою гигиену. Смотри, как бы не гореть тебе на том свете в огненной геенне». — Опять толкнул возницу: — Поезжай! — И, уже отъехав, крикнул мне вслед: — Скоро заверну на закон божий! Приготовьте селедочку!

— Ну и поп! — покачал Панкрат Гаврилович своей массивной головой. — Наши к его приходу приписаны, так говорят, наберется — и все тропари[2] перемешает. Такое в алтаре мелет, что у регента аж глаза выкатываются от умственной натуги: то ли «упокой господи» затянуть в ответ, то ли «многая лета».

В город мы приехали еще засветло, но в книжном магазине, куда мы зашли все пятеро, горели электрические лампочки и мягко отражались в отлично отполированной облицовке шкафов и прилавка. За прилавками стояли щегольски одетые приказчики, сам же хозяин сидел в застекленной будочке. Я знал его еще тогда, когда он носил по базару корзину с календарями, почтовой бумагой, перочинными ножами. Звали его в те времена просто Алешкой. Потом он открыл на том же базаре книжную лавку, растолстел и превратился в Алеху Пузатого. Теперь его зовут не иначе, как Алексей Митрофанович, он один из наиболее почетных коммерсантов города, магазин его — на главной улице, а над магазином — вывеска с золочеными буквами. С тех пор как он поручал мне продавать открытки с изображением наследника-цесаревича, прошло несколько лет, и, понятно, почтенный коммерсант меня не узнал.