Серебряная рука - Джулиана Берлингуэр

— Это был целый караван судов, набитых товарами, и шли они под охраной Андреа Дориа.[4]

Так вот чем объяснялась неожиданная перемена плана! Между берберами и Андреа Дориа, с тех пор как впервые скрестились их пути на море, идет постоянное выяснение отношений. Они просто считают своим долгом гоняться друг за другом, и делают это с огромным удовольствием. Прежде всего важно обнаружить противника, почуять его присутствие, а это не просто, поскольку в XVI веке вошло в моду из тактических соображений, да и просто развлечения ради, плавать по морям под чужим флагом. Вообще же Дориа, когда он плавает и под настоящим флагом, выследить трудно, потому что нанимателей этих или государей он постоянно меняет.

— На кого работает генуэзец сейчас?

— Кто знает! На судах были флаги разных стран. А на флагмане развевались только штандарты с его личным гербом. Вроде вполне мирный был караван.

Теперь понятно, почему Краснобородые решили догнать Дориа: когда торговые суда, плавающие под разными флагами, выходят в море не в одиночку, а хорошо сплоченным караваном, значит, они не намерены ни на кого нападать; совсем другое дело, если простые торговцы нанимают такой солидный и дорогостоящий эскорт, как флагман самого адмирала Андреа Дориа. Таким образом, подозрение, что на борту у них какой-то особенно привлекательный груз, требующий и особой охраны, было вполне обоснованно и желание Краснобородых напасть на караван становится объяснимым.

Носилки резко наклоняются и стукаются о борт галиота.

— Опускайте помедленнее!

— У него очень нехорошая рана, сейчас увидите.

Люди Аруджа боятся самого худшего. Два старших офицера тихо докладывают Хасану о происшедшем.

Когда вражеское ядро оторвало Аруджу руку, им по приказу самого раиса пришлось взять командование на себя. Он же, чудом не потеряв сознания, отдавал четкие и точные распоряжения, велел приналечь на весла, чтобы как можно скорее вернуться в Алжир, и только после этого лишился чувств.

Корабельный лекарь, как мог, зашил и прижег рану, но бейлербея сильно лихорадит, и есть опасность заражения крови.

Наконец носилки спущены. Придворный хирург, срочно прибывший с остальными лекарями, сокрушенно качает головой.

Экипаж галиота и солдаты эскорта Хасана в полном молчании стоят на причале.

Ярко-рыжая борода Аруджа кажется кровавой, сливаясь с проступившей сквозь повязку кровью.

Хасан подносит фонарь поближе и видит мертвенно-бледное лицо раиса.

Лекари осматривают раненого, удается нащупать пульс — слабая надежда на то, что Арудж выживет, все же есть.

— Скорее кладите его на повозку!

Сам Хасан с помощью солдат своего эскорта поднимает носилки.

Дно повозки устилают подушками в несколько слоев, чтобы смягчить толчки при движении. На подушки кладут Аруджа — он почти без признаков жизни, только слабо хрипит.

Хирург советует не медлить, чтобы можно было поскорее прооперировать раненого. Он хочет удалить омертвевшие ткани и остановить процесс гниения, если будет на то воля Аллаха.

Хасан едет верхом рядом с повозкой. Он готов молиться какому угодно Богу, только бы Аруджа удалось спасти, хотя, когда Краснобородый был здоров, Хасан часто мечтал бежать от него куда глаза глядят.

В ушах его постоянно звучат то гневные и яростные крики властелина, то его дружелюбный смех, то простые, спокойные речи, когда он старался чему-то научить юношу. Добрые и недобрые воспоминания перемешиваются, теснятся в голове Хасана все время, пока процессия движется к дворцу, да и потом, во время осмотра врачами, с их то обнадеживающими, то лишающими всякой надежды противоречивыми выводами, и после рискованной операции, когда бред раненого сменялся полным молчанием и казалось, что он уже мертв.

— Пей! Снадобье действует, пока не улетучился его аромат. Пей до дна.

Не хватало только Османа с его настоями! Хасан готов поколотить старика.

— Как ты смеешь так обращаться со мной? — сердится тот. — И именно сейчас?! Если будешь злиться, там, наверху, никто не услышит нашей молитвы. Только добрые и кроткие могут надеяться, что их молитвы дойдут до Неба.

Да, только Небо может сохранить жизнь их бешеному хозяину.

Осман Якуб поставил за его здравие три свечи перед Мадонной, изображение которой он держит у изголовья своей кровати. Три свечи за здравие этого демона? Да он же бросил вызов самому Небу! Но ни один духовник не смог бы убедить Османа, что это — грех. Он прекрасно помнит, как по повелению короля Неаполя Ферранте Арагонского зажигали свечи на всех углах и держали при них охранников, чтобы никто не смел подойти и задуть огоньки. Если Мадонна принимала свечи дона Ферранте, почему бы ей не принять свечи за здравие Арудж-Бабы? Ведь известно, что Ферранте был отъявленным негодяем, кровавым палачом, бандитом почище Аруджа.

Поскольку вероятность, что Баба умрет и предстанет перед судом Всевышнего, очень велика, Осман, обманывая сам себя, старался выпросить у Бога особую милость к хозяину на том свете.

«Наверху, на небе, у святого Петра наверняка есть какая-то специальная мерка для грехов наших владык», — думает Осман. Ведь иначе даже его питомец Хасан может оказаться в беде, если, сделавшись государем, он когда-нибудь предстанет — пусть это случится как можно позднее! — перед Божьим судом. Каким бы добрым, справедливым, милосердным ни был государь, его душа всегда отягощена страшным грузом грехов. «Здравствуй, — говорит святой Петр простому смертному. — Ты, я слышал, убил человека. Но раскаялся ли в этом? Да? Тогда отправляйся в чистилище. Ах, нет? Тогда твое место в аду. Иди поджаривайся!»

А на совести государей сотни, тысячи убитых во время больших сражений. Как тут раскаешься за всех и каждого? Как узнаешь, скольких ты мог убить по праву, а скольких, и кого именно, оставить в живых? Да, разобраться по справедливости будет трудно. Но Небо само должно об этом побеспокоиться, думает Осман, перекладывая на него всю заботу и испытывая при этом некоторое облегчение.

— А у нас тут столько своих забот, что всем хватит и еще останется, — произносит он вслух, подбадривая себя. — Что бы ни решил святой Петр насчет грехов государей, здесь, на земле, лучше принадлежать к числу тех, кто сам решает, кого и как убить, чем быть просто убитым. Есть ли что-нибудь прекраснее на свете, чем право властвовать над другими?

Аруджу это известно, и свое царство он никому не намерен отдавать. Даже сейчас, с оторванной ядром рукой, сознавая, что жизни его угрожает серьезная опасность, он позаботился о том, чтобы командование перешло не к одному, а к двум офицерам.