Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942-1943 гг. Социологическое исследование - Нильс Кристи

Ойген Когон приводит еще один пример того, до чего может довести человека очень сильный голод. Речь идет о лагере, в котором продовольственное снабжение было совершенно недостаточным:

«Возникшая во время раздачи пищи привычка поведения показывает, какие варварские методы вызывали условия лагеря: если в палатке кто-то умирал, то это скрывалось. Двое других брали его под руки, взваливали на спину и тащили к раздаче хлеба. Там «помощники» получали пайку умершего. А труп бросали на плацу» (22).

Одд Нансен сделал 1 ноября 1943 г. следующую запись:

«Ну и зрелище это было бы для наших близких – видеть, как мы «обедаем на природе»,… с чавканьем хлебая ужасные щи, такие мы дома вряд ли бы дали и скотине. Нас плотным кольцом окружают голодные русские и украинцы, доходяги, и выпрашивают у нас картофельную кожуру и, если повезет, окурок. Жадными голодными глазами следят они за каждым нашим движением, потом будто затягиваются с нами каждым нелегально добытым окурком. Они как мухи, их не отгонишь, они снова тут как тут, – всегда начеку, высматривают, не перепадет ли им что от нашего роскошного обеда. Бедолаги! Иногда они пытаются обменять мундштук на кусочек или потроха селедки, на табак, хлеб или картошку. Русские доходяги обнаружили, что с нами выгодно иметь дело. С нашего стола падает столько объедков, что они как верные псы ложатся у наших ног и смотрят в оба. Если мы чистим картошку, то они подкладывают бумажку, чтобы собрать кожуру… Ничто не должно пропасть. Нехорошо так говорить, но они прямо как звери. И привыкаешь так на них и смотреть. Иногда они ругаются из-за объедков или дерутся за них – как собаки. Они рычат, шипят и скалят зубы, и виляют всем телом, чтобы получить от нас еще что-нибудь – как животные» (25, том III, с. 48,).

В августе 1942 г. Нансен наблюдал, что такие вещи случались и с норвежцами, так, например, во время транспорта в Северную Норвегию:

«… Тем временем на передней палубе происходило удивительное представление. Несколько заключенных бегали друг за другом или стояли с протянутыми руками, хватая то, что им кидали. Несколько немцев бросали им кусочки испорченной колбасы и страшно веселились. В своем диком желании получить еду любой ценой – еду! – достопочтенные норвежцы забыли о своем достоинстве. Они вели себя как морские львы в цирке. Потребности желудка полностью лишили их рассудка – они не только принимали это жалкое подаяние, они дрались за него как дикие звери, а немцы стояли и смеялись до упаду, держась за свои животы – животы, набитые едой» (25, том II, с. 16–17).

Х. У. Свердруп Тюгесон-мл. в «Книге о Грини» вспоминает о лагере Хафт:

«В лагере Хафт голод в некоторые периоды представлял собой серьезную проблему. Новички в первый месяц еще держались, пока позволяли физические резервы тела, однако потом им приходилось тяжко. Наступал полный упадок сил, и они испытывали страстное желание поесть, которое порой настолько снижало умственные способности, что все мысли вертелись только вокруг еды. Еще хуже становилось от того, что у нас не было работы и обязанностей. В такие периоды многие боялись потерять человеческое достоинство. Как звери мы завидовали всем и каждому» (16, том 1, с. 395).

Бенедикт Каутский пишет:

«Достигая крайних границ человеческого существования, человек опускался до животного уровня и даже ниже. Все сдерживающие центры исчезали. Утверждается даже, что в это время были случаи каннибализма. Я не верю, что это доказано в отношении нас, однако это кажется возможным, и это достаточно характерно» (20, с. 162).

Или в другом месте:

«С этих пор оставался лишь животный инстинкт самосохранения. Стать ли заключенному вором или нет зависело скорее от его физического состояния, нежели от морального. Обычно на это хватало энергии у наименее безразличных. Самые ослабевшие погибали, медленно угасали, умирали буквально на дороге или же их отправляли на тот свет другие. Нацистская мораль господствующей расы праздновала свою победу. «Моя польза важнее твоей пользы» – так звучал несколько измененный девиз нацистов. Проявилась доля садизма, дремлющая в каждом человеке. К этому добавилась общечеловеческая черта быстро забывать свои страдания. Видный лагерный ветеран забывал о том, что он, будучи новичком, пережил то же самое, что теперь переживали заключенные, находящиеся сейчас в его власти, а если он не забывал этого, то ему казалось справедливым, что и они должны нести свой крест. А то, что он теперь стоит над ними, он воспринимал как свою заслугу. Почему другие не стараются возвыситься? Тот факт, что у иностранцев или евреев нет на это никаких шансов, он, казалось, не замечал.

Однако понять чужой менталитет ему мешал, прежде всего, его сытый желудок. «Сытый голодного не разумеет», поговаривал один из моих еврейских товарищей, и он, разумеется, был прав… Существовала непреодолимая пропасть между вечно голодными заключенными низшего звена, доходягами, которые едва волочили свои усталые и опухшие ноги и которым любое физическое напряжение давалось с трудом, и сытыми узниками «среднего звена» или «знатью». Эти люди просто-напросто не могли осознать, что определенные психические качества в очень сильной степени объяснялись физиологическими причинами, они видели лень и злобу там, где должны были видеть голод и усталость, и у них всегда наготове были обобщения типа «евреи» или «русские»… (курсив наш – Н. К.)

Каждый безжалостно защищал собственные интересы, используя свои возможности. Многие образованные люди многое увидели в лагере и многому научились. Они больше узнали, стали умнее, но лучше никто не стал. Жизнь в лагере была слишком суровой» (20, с. 162–164).

М. Ниремберски обобщает обычную реакцию на лагерные трудности, например, в лагере Бельзен, следующим образом:

«Было заметно, что все пациенты обнаруживали ослабление или полное отсутствие социальной приспособляемости, они утратили стадное чувство, и каждый жил целиком и полностью для себя. Даже семейные узы потеряли почти всякое значение. Освобождение из лагеря улучшило их состояние. Характерной чертой заключенных было безразличие или отсутствие ответственности по отношению к смерти, жестокости, унижениям. Моральные ценности заметно ослабели. Считалось нормальным красть у немцев и друг у друга, лгать тоже было будничным занятием. Обычными качествами стали жадность и страсть делать запасы еды, даже если ее было достаточно (после освобождения). Короче говоря, налицо было полное отсутствие личных и моральных норм в борьбе за существование. Апатия по отношению к событиям в лагере, у некоторых – страх за будущее цивилизации, у других апатия ко всему. Постоянный страх и подозрения, которые усиливались с годами, – воспоминания о внешнем мире становилась слабее и постепенно исчезали из внутреннего сознания. Все это ограничивало инициативу и объяснялось жизненными условиями в лагере и почти невероятной концентрацией интереса и внимания к еде.

Физические привычки – их уровень соответствовал самым низким лагерным меркам…» (27, с. 61–62).

В другом месте он пишет:

«Инстинкт самосохранения определял все взгляды и точки зрения заключенных, за исключением малых детей, с которыми в лагере Бельзен обращались более или менее прилично. Я понял это из историй, рассказанных теми, кто давал интервью. Даже материнский инстинкт мог полностью исчезнуть, в некоторых случаях матери предпочитали посылать своих детей на смерть, а сами не шли с ними… Человеку, впервые посетившему такой концентрационный лагерь, как Бельзен, было бы трудно понять, как люди могли так страдать и так низко пасть, что выглядели не людьми, а какими-то низшими существами. Он подумал бы, что эти люди больны и душой, и телом, и он спросил бы…» (27, с. 65).

В приложении Ниремберски приводит в качестве примеров краткие резюме двадцати различных случаев. Один из примеров – 31-летний поляк, о котором Ниремберски говорит следующее:

«Недостаток еды и хроническое недоедание вызвали апатию и депрессию. Психомоторное торможение было очень характерно: исчезли страх перед смертью (смотри раздел под названием «Трагедии и обыденность»), чувство стыда и чувство ответственности перед другими людьми. Поляк чувствовал себя униженным – «он был политическим заключенным, а с ним обходились как с преступником!» У заключенных сохранился лишь один-единственный интерес – интерес к еде. Они были постоянно голодны, и в последние годы существования лагерей наблюдались случаи каннибализма.

У заключенных была одна главная забота, одна идея фикс – как раздобыть (украсть) еду. Больше ничего не имело для них значения» (27, с. 66).

Исследование Ниремберского было предпринято после освобождения. Совершенно очевидно, что он использует специальную терминологию, к которой мы должны относиться так же, как к терминологии Бруно Беттельгейма. Учитывая эти два обстоятельства, наблюдения Ниремберского могут быть гармонично приобщены к другим наблюдениям, которые мы использовали.