Мой маленький муж - Паскаль Брюкнер

Прежде всего надо было думать о спасении своей шкуры. Проблемой для него стало буквально всё — например, помыться. Соланж выделила ему в ванной стаканчик из-под зубных щеток для водных процедур, но он старался ими не злоупотреблять: боялся «сесть» от частой стирки. Осторожность излишней не бывает. Вода из крана, даже пущенная тоненькой струйкой, была для него водопадом, который мог смыть его в мгновение ока. Поесть было не легче: его рацион состоял из жидких супчиков и пюре — вряд ли крошечные зубки были способны разжевать даже маленький кусочек мяса. Всё приходилось для него измельчать и протирать. Чем вообще кормить такого человечка? Его пухлогубый рот стал совсем малюсеньким: виноградинкой, горошинкой, крошкой хлеба он мог насытиться до отвала. Ему, однако, позволили есть за общим столом — если только не было гостей. Теперь, когда росту в нем было с полкарандаша, его сажали на кукольный стульчик из игрушек Бетти — и тот еще оказался для него великоват. Еду ему подавали в половинке наперстка. Больше всего ужасали Леона издаваемые людьми звуки: когда он слышал голоса Исполинов (так он называл их теперь), у него едва не лопались барабанные перепонки от нестерпимой вибрации. Каждое слово, слетавшее с губ Соланж или детей, было подобно раскату грома. «Потише, — умолял он их, — я не глухой!» Когда Соланж разговаривала с ним, держа его на ладони у своего рта, раздельно, по слогам произнося слова, словно обращалась к слабоумному, она, сама того не ведая, окатывала беднягу фонтаном брызг слюны, в котором он промокал до костей. Для любого диалога ему требовались плащ, шляпа и зонтик.

Он имел наивность полагать, что детей теперь опасаться нечего. Леон больше не был в их глазах ни соперником, ни козлом отпущения, он превратился в некую анатомическую диковину — живую игрушку. Ему же они еще никогда не казались такими жуткими и безобразными. Новорожденные близнецы орали целыми днями напролет, и от их воплей у него едва не лопался мозг. А старшие — эти были еще похлеще. Вам приходилось когда-нибудь сидеть за столом с двумя малышами? Ах, как усердно жуют маленькие зубки, как ходит ходуном розовый язычок, эти милые крошки так прелестны, что и последний каторжник прослезился бы от умиления. Но когда вы ростом со стручок фасоли, эти мощные челюсти, эти острые клыки, эти жирно блестящие губы и пухлые пальцы размером с бревна видятся вам саблями, дубинами, раскаленными печами, готовыми проглотить вас, растерзать. Вдобавок они пускают слюни, плюют и рыгают — фу! Каково быть в руках двух людоедиков, которые сами не сознают своей силы? А уж если один из них пускал при нем ветры, Леон едва не падал в обморок. Две розовые мордашки с блестящими светлыми глазенками хмурились от осознания, что это существо, похожее на резиновую куколку, которое извивалось и корчилось, было когда-то их отцом. Свой интерес они перенесли на Даниэля Дубельву — тот каждый день приходил под вечер засвидетельствовать свое почтение их матери и обращался с гомункулом до странного почтительно. Соланж принимала его любезно, но без особой теплоты. Решительно, не лежало к нему ее изболевшееся сердце.

Из лексикона семьи исчезло одно слово: «папа». Домочадцы называли Леона Козявкой, а порой — словно и это было для него слишком благозвучно — даже Вошкой. И все же Леон не терял надежды: он хотел доказать Соланж, что по-прежнему способен выполнять функции главы семьи. Однажды вечером ему вздумалось лично навести порядок за ужином. Стоя между солонкой и графином с водой, он подавал голос, топал ногой, грозно покрикивал. Батист, в котором проснулись былые инстинкты, сграбастал его и поднял к самым глазам под аплодисменты сестры и радостный писк лежавших в кроватке близнецов. Леон завопил что было мочи:

— Батист, отпусти меня сейчас же! Я кому сказал? Я дважды повторять не стану…

Соланж как раз отлучилась из-за стола, чтобы согреть бутылочки младшим. Батист щелчком запустил крошку-отца прямо в миску с пюре, к счастью уже остывшим, куда Леон упал вниз головой и едва не захлебнулся. Соланж, вернувшись, лишь укоризненно поцокала языком на проказника, а Леона вытерла салфеткой и отправила спать в коробку без единого слова. Попытка не удалась.

Шутки бесчувственных созданий бывали порой злыми: однажды Батист, заявив: «Макнем Крошку», окунул отца головой в яйцо всмятку, и он барахтался в желтке, беспомощно дрыгая ногами, пока его не извлекла Соланж. Снова у него от малолетних пакостников кровь стыла в жилах: с самого утра они, квакая по-лягушачьи, вцеплялись друг другу в волосы, дрались из-за игрушек. Батист был сильнее и задавал сестренке жару, та орала, как резаная, а мальчику, в свою очередь, доставалось на орехи от Жозианы. Он рос настоящим мачо — почти не плакал. Потом паршивцы мирились и вместе пугали Бориса и Беренис страшными рожами и жутким воем. Леон постоянно боялся стать мишенью для их бьющей через край энергии: он знал, что слабость пробуждает в иных созданиях убийственные инстинкты. Его не покидало чувство, что они готовы раздавить его между большим и указательным пальцами, просто чтобы проверить, настоящий ли он. Ему так хотелось преподать им урок доброты, вдолбить в их головенки хоть немного мудрости, доказать, что худой мир лучше доброй ссоры, но что он мог? Как добиться послушания, если ты не больше шпильки для волос? Для того ли он пятнадцать лет учился, трудился, во всем себе отказывал, перебивался на стипендии и пособия, чтобы прийти к столь плачевному итогу? По ночам миниатюрному папаше снились кошмары, один другого страшней: родные дети протыкали его вилкой, насаживали его голову на перьевую ручку, перемалывали в фарш в электрической точилке для карандашей, отрывали по одной руки и ноги, как пойманному жуку или кузнечику.

Можно ли осуждать их за это? Для них Леон был не человеком, а какой-то микрочастицей. Он не держал зла на Бетти (ей недавно исполнилось пять лет), которая однажды посадила его во включенный тостер; к счастью, ему удалось вспрыгнуть на жарившийся ломтик хлеба, и он только слегка обжег икры, но едва не задохнулся в адском пекле. Не обижался он и на Батиста (ему было почти семь), который подвесил его за ногу на резинке и раскачивал вверх-вниз, точно мячик, пока он не исторг съеденный обед (телячью отбивную и запеченный картофель «дофинуа»). И на Бориса (полгода), который однажды засунул его в рот, — Леон едва успел выскочить, прежде чем недавно прорезавшиеся зубки малыша сомкнулись на нем. Дети есть дети, они не ведают, что творят. Но вечерами, водворенный в коробку для сигар (комендантский час для него был установлен в 20.00), он тосковал. Угрюмое молчание стало привычным для Крохи. Ему вспоминались летние каникулы у моря, редкие поездки в горы зимой, маленькие бистро, где они с Соланж освежались ледяным белым вином и согревались горячим эспрессо. Как мало было ему отпущено беззаботной счастливой жизни, всего несколько лет. Он не успел вкусить благ этого мира. Его тело стало тесным, как гроб.

Леон опасался всех и вся. В список потенциальных врагов он внес и кошку. Ему представлялось, как ласковая Финтифлюшка, которую он не раз спасал от расправы, обернувшись свирепым тигром, с хриплым рыком гоняется за ним по квартире. Он был уверен, что киска хочет сожрать его живьем, предварительно хорошенько помучив. И бесполезно напоминать о прежних чувствах дружбы или уважения. Он так и видел, как зверюга взбирается на туалетный столик Соланж, терпеливо караулит его, пока он прячется за пудреницей, баночкой крема или губной помадой, а потом бросается на него и накрывает своей грациозной, но такой огромной лапищей, вооруженной пятью острыми кинжалами. Подушечки между ними были каждая размером с матрас.

Когда Леон хотел выйти из коробки, он сначала осторожно приподнимал крышку, не сомневаясь, что Финтифлюшка, притаившись где-то поблизости, только этого и ждет, чтобы, выпустив когти из бархатных лапок, схватить его. Он шел на всевозможные хитрости, предпринимал, точно на поле боя, обманные маневры, бросая кукольный носок или штанишки, выжидал, вслушивался, уверенный, что кошка способна часами сидеть не шевелясь и не дыша, во власти инстинкта хищника.

На всякий случай он стащил у Соланж деревянную палочку из маникюрного набора и заточил ее, чтобы использовать как копье, если придется защищаться. Жизнь заставила его стать воином, и надо было вооружаться.

Леон ошибался, но узнал он об этом много позже. Финтифлюшка единственная не предала своего хозяина.

8

Завоевание сердец

Прошло несколько недель, и почти тюремный режим Леона смягчился: распорядок дня соблюдался уже не так строго, дисциплина ослабла. Соланж, при всей своей замотанности, снова показала благородство натуры, достойное той женщины, которую он взял в жены. Она рылась в Интернете, расспрашивала знакомых — случаи уменьшения мужей до размеров соломинки были, судя по всему, крайне редки. Ни в Ветхом, ни в Новом Завете ни о чем таком не упоминалось. Но для Соланж не было и тени сомнения: Бог испытывал ее веру. Она пообещала Леону, памятуя супружеские обеты, что не оставит его и будет о нем заботиться, ибо он — единственный мужчина, которого она в своей жизни любила. Объяснив ему, почему они больше не могут спать в одной комнате, она переселила его из сигарной коробки в пятиметровый чуланчик в дальнем углу квартиры, у выхода на черную лестницу, в конце длинного извилистого коридора. Там держали щетки и швабры, чемоданы, коробки, старую одежду и прочий хлам. Соланж обожала коридоры, она сравнивала их с длинными реками, соединяющими и снабжающими разные страны. В этом закуте она поставила сделанную столяром на заказ этажерку высотой полтора метра — чтобы не добрались ни дети, ни кошка — и установила на ней новенький, чистенький домик для хомяка с дверцей. Это «шале» стояло на полке из тикового дерева, окруженной крепкой оградой, на которой Леон развешивал сушиться свое белье. Он в одиночку управлялся с хозяйством в своем домике: шить, гладить и многому другому его научили еще в детстве, в приюте, где он рос.