Океан времени - Николай Оцуп

Поэт умер преждевременно от разрыва сердца 28 декабря 1958 года и был похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа под Парижем.

В 1961 году вдова Оцупа издала в Париже два тома его стихотворений под названием «Жизнь и смерть» и два сборника его критических и публицистических работ — «Современники» и «Литературные очерки». Последние две книги составлены, по верному замечанию Александра Бахраха, крайне неровно. Статьи, имеющие принципиальный характер перемешаны со случайными рецензиями; воспоминания о некоторых значительных встречах — с чисто полемическими заметками. Кроме того, отсутствие даты написания той или иной статьи или заметки затрудняет объективную ее оценку без дополнительных расследований. Все же следует отметить «Воспоминания о Царском Селе (Пушкин и Иннокентий Анненский)», в которых выпукло и талантливо обрисована своеобразная и неповторимая царскосельская атмосфера предреволюционных лет, две статьи о Гумилеве, полные животрепещущих подробностей и оригинальных высказываний о творчестве поэта, мемуарные эссе о близких и хорошо знакомых Оцупу современниках — А. Блоке, А. Белом, Е. Замятине, Ф. Сологубе и др.

Два тома «Жизнь и смерть» также не всегда удачно составлены (в них, например, не вошли полностью все стихи, разбросанные в различных довоенных журналах, а некоторые стихотворения дублируют ту или иную часть уже вышедших отдельно сборников стихов). Зато они дают верное представление о самом главном в поэтическом вдохновении Николая Оцупа. Само заглавие «Жизнь и смерть» взято, быть может, из «Дневника в стихах»:

В тайне самых сокровенных глав(Жизнь, и смерть, и гибель, и спасенье).

Представляя не только раннюю, но и позднюю лирику поэта, сборник «Жизнь и смерть» ярко вырисовывает духовно-интеллектуальный портрет Оцупа, отчетливо выделяя главные звенья его мировоззрения: образ. России, перед которой меркнет и «страна святых чудес» — Запад, назначение поэзии вообще и русской поэзии в частности, сопряжение духа и тела, любви и печали, гибели и спасения. В своих поисках абсолютного добра и абсолютной любви он, по меткому наблюдению Ю. Терапиано, «изнемогал порой под бременем взятой на себя Идеи». Но «изнемогавший» Оцуп всегда воскресал благодаря своей неиссякаемой вере в жизнь и запасам любви.

От любви, от нежности больнойЧерез нашу новую разлуку,Через все, чем жили мы с тобой,Я тебе протягиваю руку.

Не стали ли эти стихи, обращенные тогда к одной, к Ней, достоянием всех русских людей, да и не только русских, а всех людей, которые мыслят и чувствуют.

Луи Аллен

ГРАД (1921)[1]

Посвящаю моей жене

«Гремел сегодня ночью гром…»

Гремел сегодня ночью гром,И прыгал град в потоке,И молния большим прыжкомКачнула ствол высокий.

И в ту же ночь меня томилТяжелый бред: корнямиОпутан я, и сети жилОбожжены огнями.

Я черным деревом стою,Обугленный и ветхий,И продолжают жизнь моюРаскинутые ветки.

А в вышине, где птичий свист,Где не плясало пламя —Еще дрожит зеленый лист —Трепещущая память.

На дне

О, если здесь такая непогода,Что ж на море, где ветер сам не свой?Сирена тонущего пароходаИ стон дождя и волн гортанный вой!

И скользкое бревно обняв за шею,Глотая волн кипящее вино,Я не могу дышать и цепенею,И смытый, наконец, иду на дно.

Я двигаюсь, и я дышу не скоро,Как ерш на суше раскрываю рот.Гигантский краб Казанского СобораМеня в зеленой тине стережет.

Шевелятся мохнатые колонны,Проваливаюсь в лужу до колен,От бури жмурясь, длинные тритоныПлюются пеной с почерневших стен.

Но кто-то любит и кому-то жалко,И кто-то помолился обо мне,Проходит в дождевом плаще русалка,Стихает буря — радуга на дне.

1921

«О, кто мелькнув над лунной кручей…»

О, кто мелькнув над лунной кручей,Встревожив облачную стаю,Летит к земле звездой падучейИ крылья воздух освещают?

Нырнули в бездну голубуюДомов чудовищные тени,С трудом дыша, на мостовуюУпал и гаснет лунный гений.

Привыкший в небе к бездорожьюОн на торцы ступить не может,Его знобит предсмертной дрожью,К нему торопится прохожий.

Вот вспыхнул, вот померк от мукиБезглазый, сморщенный калека,И жадно голубые рукиЦепляются за человека.

Прохожий полчаса возился,Как будто сделанный из ватыВставал калека и валился,«А ну тебя, сморчок крылатый!»

На Спасской флигелек кирпичный,И дворник у ворот зевает,Жена напрасно суп черничныйНа примусе разогревает.

Прохожий, уходи скорее…«А Жалко, что городовыеПовымерли», — и вдруг на шееОн слышит пальцы голубые.

Растаяли дома сначала,Как дым разлуки на перроне,Растаял мост, вода канала,Нагие отроки и кони.

Зачем луне душа живая?Жену давно долит дремота,И дворник, сотки раз зевая,Встает чтоб затворить ворота.

1921

«Теплое сердце брата укусили свинцовые осы…»

Теплое сердце брата укусили свинцовые осы,Волжские нивы побиты желтым палящим дождем,В нищей корзине жизни — яблоки и папиросы,Трижды чудесна осень в белом величьи своем.

Медленный листопад на самом краю небосклона,Желтизна проступила на теле стенных газет,Кровью листьев сочится рубашка осеннего клена,В матовом небе зданий желто-багряный цвет.

Желто-багряный цвет всемирного листопада,Запах милого тленья от руки восковой,С низким поклоном листья в воздухе Летнего Сада,Медленно прохожу по золотой мостовой.

Тверже по мертвым листьям, по савану первого снега,Солоноватый привкус поздних осенних дней,С гиком по звонким камням летит шальная телега,Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей.

30 августа 1921