Деревушка - Уильям Фолкнер

«Хороший мул у меня уже есть, — говорит Эб. — Мне бы от лошади избавиться, она мне не нужна. Дайте мне мула за лошадь».

«Да ведь мне тоже не нужна дикая лошадь, — говорит Пэт. — Я какую хотите животину сменяю, лишь бы она ногами шевелила, только расчет у меня свой. На одну эту лошадь я с вами меняться не буду, потому что мне она нужна не больше, чем вам. А вот этого мула я бы взял. У меня вон какая пара, под стать. За упряжку мне всякий даст втрое дороже, чем я возьму за них порознь».

«Но у вас и так будет упряжка для мены», — говорит Эб.

«Нет, — говорит Пэт. — Я должен получить с вас за них больше, чем взял бы, ежели разбить пару. Ежели вам нужен только один мул, попытайте-ка лучше счастья еще где-нибудь».

И тогда Эб посмотрел на этих мулов еще разок. Что ж, мулы как мулы. Не слишком хорошие, не слишком плохие. Врозь каждый был похуже, чем мул Эба, но в паре они выглядели неплохо, в общем, мулы ничего себе, так что Эб был обречен. Он был обречен с той самой минуты, когда Хью Митчелл сказал ему про те восемь долларов. И, думается мне, Пэт Стэмпер сразу понял, что Эб обречен, когда поднял голову и увидел, что черномазый держит под уздцы лошадь Бисли, а она рвется в палатку. Думается мне, он уже тогда знал, что ему и не надо стараться провести Эба, а надо только подольше твердить «нет», и все тут. Вот он и прислонился к нашей повозке, засунув большие пальцы за пояс, стоит, жует табак и глядит, как Эб снова осматривает мулов со всех сторон. И даже я понял, что Эб влип: он думал, у него под ногами твердое дно, а сам забрел в трясину, и теперь уж ему даже остановиться нельзя хоть на секунду, чтоб повернуть назад. «Ладно, — сказал Эб. — Я их беру».

И вот черномазый запряг в повозку новых мулов, и мы поехали в город. И мулы эти были как мулы. А я, черт меня дери, решил, что Эб хоть и попал в Стэмперову трясину, но уже выкарабкался, и когда мы снова выехали на дорогу и палатка Стэмпера исчезла из глаз, на лице у Эба появилось такое выражение, будто он сидит на загородке у себя дома и толкует соседям про то, что, может, в лошадях он и не смыслит, но все же он не такой дурак, как кажется. Но пока что вид у него был не совсем уверенный, он сидел на козлах насторожившись и глаз не спускал с новой упряжки, все испытывал ее. Но мы уже въехали в город, так что долго ее испытывать было не с руки, зато на обратном пути мы их как следует испытаем. «Ей-ей, — говорит Эб, — если только они хоть как-нибудь доплетутся до дому, значит, я отобрал у него эти восемь долларов, будь он проклят!»

Но тот черномазый был артист. Потому как придраться было не к чему. Поглядеть на них — два обыкновенных мула, не из самых лучших, конечно, таких видишь на дороге целые сотни. Я только заметил, что есть у них повадка трогать с места рывком — сначала один рванул вперед и сразу осадил, потом другой тоже рванул и осадил, а когда мы выехали на дорогу, один из них, как заколдованный, вдруг на всем ходу стал поперек дороги, будто хотел поворотить назад и перескочить прямо через повозку, но ведь Стэмпер сказал только, что пара эта под стать, и ни словом не обмолвился, что его мулы когда-нибудь работали парой. Да, они и впрямь были под стать друг другу в том смысле, что ни один из них понятия не имел, когда другой сдвинется с места. Но Эб сумел с ними совладать, и мы поехали дальше и уже стали подыматься на тот большой пригорок возле городской площади, как вдруг видим, они тоже в мыле, точь-в-точь как лошадь Бисли перед Уайтлифской лавкой. Но это бы еще ничего, в тот день здорово парило; и тут я в первый раз заметил, что собирается дождь; помню, глядел я на большое, светлое, словно бы раскаленное облако на юго-западе и думал, что дождь нас захватит прежде, чем мы доберемся до дому или хотя бы до Уайтлифа, и вдруг вижу — повозка уже не поднимается вверх, на холм, а катится обратно, и тут я оглянулся и успел увидеть, как эти мулы — теперь уж оба — встали поперек дороги и уставились друг на друга через дышло, а Эб старается их развернуть и тоже вылупил глаза, и вдруг они сами развернулись, и, помню, я еще подумал: вот удача, что они не встали мордами к повозке. Потому что тут они рванули разом, впервые в жизни или уж, во всяком случае, впервые с той минуты, как Эб стал ихним хозяином, и мы вылетели на холм и вымахнули на площадь, как тараканы в выгребную яму, повозка встала на два колеса, а Эб дергает вожжами и твердит: «Сто чертей! Сто чертей!» — а народ, все больше женщины да ребятишки, с визгом врассыпную, кто куда, а Эб еле заворотил в переулок за лавкой Кейна и остановился, зацепившись колесом за колесо другой повозки, так что та, другая упряжка помогла ему затормозить. Ну, собралась целая толпа, чтобы помочь нам распутаться, а потом Эб отвел наших мулов к заднему крыльцу лавки и привязал к столбу так туго, что морды задрались кверху, а люди все подходят и говорят: «Глянь-ка, да это те самые Стэмперовы мулы», а Эб тяжело дышит, и вид у него теперь далеко не беспечный, осталась одна настороженность. «Давай, говорит, заберем этот треклятый сепаратор и поехали».

Вошли мы в лавку, отдали Кейну тряпицу миссис Сноупс, он сосчитал эти двадцать четыре доллара шестьдесят восемь центов, а мы забрали сепаратор и пошли назад к повозке, туда, где мы ее оставили. Она-то стояла на месте, дело было не в ней. Право, она даже слишком бросалась в глаза. Эб поставил ее у погрузочного помоста, и, помнится, мне был виден кузов и ободья колес, и люди, стоявшие в переулке, тоже были мне видны только по пояс, теперь их собралось вдвое, а то и втрое против прежнего, и я еще подумал, что и повозка слишком бросается в глаза, и народу вокруг нее что-то многовато; это было похоже на одну из тех картинок, знаете, под какими пишут «Что неправильно нарисовано на этой картинке?», и тут Эб говорит: «Сто чертей! Сто чертей!» — и побежал, но своего конца сепаратора из рук не выпустил. Подбегает к краю помоста и заглядывает под него. Мулы тоже были на месте. Они лежали. Эб туго привязал их к столбу, прихватив веревкой оба мундштука, и теперь они выглядели точь-в-точь, как двое парней из клуба самоубийц, ни дать ни взять удавленники — головы задраны и смотрят прямо в небо, языки вывалились, глаза повылазили из орбит, шеи вытянулись фута на четыре, а ноги поджаты, как у подстреленных кроликов, и тут Эб спрыгнул на землю и перерезал веревку складным ножом. Ну и артист! Он дал им своего зелья или чего там еще ровно столько, чтоб они доплелись до городской площади.

Тут Эб совсем расстроился. Я его как сейчас вижу — притулился где-то в углу, за Кейновыми плугами и культиваторами, с лица побелел, голос дрожит, руки тоже, насилу вытащил шесть монет из кармана, протянул мне и говорит: «Беги к доку Пибоди, притащи мне бутылку виски. Живо». Да, он совсем расстроился. Он уже не в трясину попал, а в омут, и единственный верный прыжок только и мог его спасти. Он выпил пинту виски в два глотка, осторожно, будто яйцо, положил в угол пустую бутылку, и мы пошли назад к повозке. Теперь мулы кое-как держались на ногах, мы погрузили сепаратор, и Эб осторожно их тронул, а люди кругом всё толковали друг другу, что это, мол, Стэмперова упряжка. Лицо у Эба теперь уж было красным, а не белым, и солнце скрылось за тучей, но, я думаю, он этого даже не заметил, и мы весь день ничего не ели, да он, по-моему, и этого не заметил. И вот провалиться мне сквозь землю, а только Пэт Стэмпер словно бы и с места не трогался, так все и стоял у веревки, которой был огорожен его загон, сдвинув набекрень шляпу и засунув большие пальцы за пояс штанов, а Эб сидит на козлах и старается унять дрожь в руках, а мулы, которых он выменял у Стэмпера, стоят, ноги разъезжаются, головы понурили, дышат, как паровики. «Я приехал за своей упряжкой», — говорит Эб.

«В чем дело? — говорит Стэмпер. — Неужто они для вас слишком резвые? Что-то не похоже».

«Ладно, — говорит Эб. — Ладно. Мне нужна моя упряжка. Вот у меня четыре доллара. Получайте свои четыре доллара барыша и отдайте мою упряжку».

«Нет у меня вашей упряжки, — говорит Стэмпер. — Мне ведь эта лошадь тоже была без надобности. Я же вам говорил. Вот я и сбыл ее с рук».

Эб все сидел на козлах. Он теперь немного поостыл, Потянул ветерок, и в воздухе запахло дождем. «Но мул-то мой еще у вас, — говорит Эб. — Ладно. Я его беру».

«А что дадите? — говорит Стэмпер. — Хотите обменять эту упряжку на своего мула?» Да только Эб уже и торговаться был не в состоянии. Он вконец расстроился — сидит, как будто и не видит ничего, а Стэмпер привалился к стойке ворот и глядит на него как ни в чем не бывало. Поглядел с минутку и говорит: «Нет, не надо мне этих мулов. Ваш куда лучше. Так дело не пойдет, и меняться я не стану. — Он сплюнул, спокойно так, аккуратно. — И потом, я поставил вашего мула в упряжку с другой лошадью. Хотите поглядеть?»

«Ладно, — говорит Эб. — Сколько?»

«Даже глядеть не хотите?» — говорит Стэмпер.

«Ладно», — говорит Эб. И вот черномазый выводит Эбова мула и лошадь, маленькую вороную лошадку. Помню, даже по той пасмурной погоде, без солнца, она вся так и лоснилась — лошадка чуть побольше той, что мы отдали Стэмперу, и толстая, как свинья. Да, да, именно, как свинья, лошади такие упитанные не бывают, только свиньи. Толстая до самых кончиков ушей и с виду тугая, как барабан. Такая толстая, что едва идет: ноги ставит, будто в них и весу никакого нет, будто и не чует их под собой. «Слишком уж она толстая, говорит Эб. — Я на ней и до дому-то не доеду».