Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сказал?! — гаркнул Коль, ухватившись за единственное слово как за соломинку, в безумной надежде, что оно одно развеет кошмар всех прежних предчувствий и всех нынешних разъяснений.
— Да, по радиофону сказал. Он позвонил в группу адаптации сразу, а там уже все собрались в ожидании результатов вашего разговора, он знал, что его информации ждут, и не стал ползти по коридорам, позвонил. Отчасти поэтому мы не разучились разговаривать, Коль, ведь по радио нужно говорить словами… книги пишут словами… Когда он сказал, что ему показалось, он что-то сдвинул в тебе, — она рванулась, мы не успели ни задержать, ни посоветоваться.
— Но ведь она тоже врала! Вошла, с ясными глазами спросила: «Где Гийом?» — Коль выставил руку и затряс пальцем перед носом у Всеволода. — Все вы врали мне, правдолюбцы! Свысока! Днюя и ночуя в моей башке, с тем большей надежностью эту башку дурили!
— Ну не было другого выхода! — в отчаянии простонал Всеволод. Коль дышал громко, бешено. Всеволод тихо добавил: — Во всяком случае, мы не придумали.
— Куда она потом ушла? — спросил Коль после паузы.
Всеволод глядел в сторону.
— Гийом и я пытались как-то ее успокоить… а в мыслях у нее билось: зачем? Ты так отхлестал ее этой выдуманной грустной историей…
У Коля даже зубы заскрипели.
«Открылись другие горизонты…»
«Тогда сжалься, давай переспим…»
«Русских давно уже нет…»
«А мне интересно!»
«Так и засветил бы ему японским же компьютером…» «Да, струсил, но никто этого никогда не узнает…»
«Конечно, его каюта ведь ближе…»
«Ты нарочно ее туда послал!»
— Уходи!! — заорал Коль, стискивая голову руками, словно тонкие косточки пальцев, обтянутые сухожилиями и кожей, могли послужить преградой там, где спасовала великая вековая тайна, казавшаяся вечной благодать… — Уходи немедленно! Сейчас весь гной полезет, я не могу!..
— Коль, это не гной! — тоже закричал Всеволод, и слова его от ужаса и поспешности набегали друг на друга. — Это просто человек как есть, и это не страшно, страшно не это, успокойся, выслушай как следует, ну успокойся же!..
«Ты нарочно ее туда послал!»
«И коленками не стукнешься…», «Гейзеры мне не до лампочки, как вам!», «Это сословие, каста…»
— Тогда уйду я!!
Он выбежал в лифт, покатил вниз до упора. В голове колотилось: не думать! Не вспоминать! Поэтому думал и вспоминал. Лифт остановился, открылись двери. Какой, к черту, первый этаж? Да как же выбраться-то отсюда? Во все стороны разлетались коридоры, пандусы, эскалаторы. Мезаптанный зал. Лаборатория экзовариаций.
Всю жизнь считался мировым парнем. А глупости, маленькие подлости — кто ж их не делает? На то и жизнь… Неприятно вспоминать, никому не рассказываешь…
Они не делают.
Да каким же надо быть, чтобы нечего, совсем нечего было скрывать? Чтобы во время спора или поцелуя быть совсем открытым? Разве человек может? С убийственной, многотонной ясностью Коль понял, что они, все вокруг, — иные. Совсем. Он среди них — не жилец, ему не стать таким.
На него оглядывались. Заслышав знакомый голос его мыслей, все привычно переходили на акустику — и тут же замолкали, поняв, что случилось и что притворяться уже ни к чему. Он шел, высвеченный взглядами и тишиной. Он хотел крикнуть: «Да перестаньте же, занимайтесь своими делами!» Но мысль кричала так, как никогда не смог бы голос. Слова были не нужны. Взгляды. Нахмуренные брови, огорченно поджатые губы, наморщенные лбы. Шаги. Тишина. Ничем не поможешь.
Как стыдно быть собой!
Снизу, снаружи — он все-таки сумел выбраться из здания — он позвонил Всеволоду. Этот получасовой проход окончательно все решил, бороться было бессмысленно, просто не с кем — со всей предыдущей жизнью? Со всей собственной душой? Петля… Всеволод ответил сразу, и Коль без лишних слов не попросил — потребовал:
— Это единственное, чем ты мне можешь помочь, маршал.
— Коль, родной… — У Добрыни под бородой ходили нервные желваки и русые волосы чуть шевелились, даже когда он замолчал, подбирая слова. — Конечно, я выполню твою просьбу, конечно. Но ты делаешь ошибку.
— Вы уже делали. Безошибочно, разумеется. Теперь я делаю, — жестко ответил Коль. — А что именно — вас не касается.
И дал отбой. Привычно сунул радиофон в нагрудный карман, потом вынул, качнув головой, и аккуратно положил на одну из ступеней торжественной ажурной лестницы, парадно ведшей к главному нижнему входу в Коорцентр.
Он покидал этот мир. Замечательный, манящий, слишком хороший мир, принадлежащий титанам. Мир, о котором мечтал в мертвой скорлупе «Востока», которому был безоглядно рад, который так и остался будто у другой звезды со своими проблемами мантийного баланса, регулировки солнечной активности, пробоя пространства. С пси-проблемой. Он был закрыт. Отныне миром Коля становился Сибирский заповедник, и сам он становился заповедным зверем, далеким от всех, как белка, заяц или волк.
В тайгу пришло лето.
Дни стали протяжными и ясными, в прозрачном воздухе потекли запахи тепла, меда и хвои. Вечерами Коль выходил на берег озера, мерцающего оранжевым и розовым светом, спокойного, чуть печального, и долго глядел на воду, на дальний берег, иззубренный голубым лесом, а потом столь же долго купался, плеском и кряканьем стараясь очеловечить лесную тишь. Нырял, озирая сумеречные валуны на дне. Проламывал снизу приглушенные радуги поверхности, фыркал, на все озеро кричал: «Есть еще порох в пороховницах!», громко смеялся в гулкой тишине.
В пасмурную погоду он обычно приходил на озеро днем. Он любил, когда пасмурно, когда низкие тучи висят неподвижно над лесом и воздух грустен и тих. Он стоял на берегу, садился, опять вставал, ходил и все смотрел на серую гладь, на сизую, чуть замутненную даль.
Потом из лесных лощин наползал тусклый, молчаливый туман, небо пропадало; из пелены то выплывали, то тонули опять седые и синие сосны, и тишина стояла такая, словно один на свете.
Он любил сидеть в скиту дождливыми вечерами, когда капли сочно хрупали по старой крыше. Тогда он позволял себе запалить свет и изредка что-нибудь читал. Не беллетристику, упаси Боже. Полюбил исторические труды, особенно о своем времени. Эти нынешние черти и до прошлого добрались всерьез — изобрели хроноскопы и не в старых обрывках и черепках теперь ковырялись, а просто ныряли в любое время и следили без зазрения совести за кем хотели, столько, сколько нужно. Такого понавытаскивали… Коль читал и думал: если бы мы, там, пещерные, знали, что в любой момент рядом с нами, когда это требуется по его теме, может возникнуть невидимый и неощутимый наблюдатель, все видящий и слышащий, читающий мысли, чувства, воспоминания, способный замерить пульс, уровень гормонов в крови, Бог знает что еще, и с высоты ценностей своего века судить либо одобрять, — вели бы мы себя лучше и честнее? Или плевали бы на горько мотающих головами потомков, ведь они все равно не могут ни к стенке поставить, ни отслюнить капусты… Просто смотрят. А эти, нынешние? Ведь за ними тоже наверняка будут смотреть… Да что им — они и так постоянно друг у друга на виду, им бояться нечего…
Впрочем, свободные вечера были редки — десять тысяч квадратов на одного добросовестного человека достаточно, чтобы потеть едва ли не каждый день. В сарае стоял скорди, но Коль не летал — даже зимой, делая стокилометровые концы, предпочитал лыжи и спальный мешок.
Где погибла Лена, поставил крест из двух толстых веток, связанных длинным жгутом травы. К кресту не ходил — разве что случайно. Эти случайности одно время повторялись до странности часто.
Но то было весной. Теперь лето шло к середине, к годовщине изгнания. Он по-настоящему знал теперь лес, и лес знал его, лес верил ему и не скрывал ничего. Коль растворялся в нем, топил себя в соснах и кедрах, в можжевельниках, в буреломах, в необозримых вересковых всхолмиях, говорил с оленями, целовал важенок в бесхитростные глаза… Он любил свою работу.
Он отпустил бороду и, как-то подойдя к зеркалу, удивился, что она получилась седая.
Постепенно он забывал рейс и все, что там было, и все, что было после. Пустота в душе росла, и душа переставала болеть.
Погожим августовским вечером он сидел на крыльце, отгоняя веточкой комаров — и не кусаются, а все ж таки вьются, пищат, стрешный их расшиби. Садящееся солнце золотым прозрачным днем дымилось в соснах. Доносился уютный говорок реки на порогах, птицы тилинькали, по коленям и по земле скакали белки. Никто не поверил бы, что этот человек летал на Лебедь и Эридан.
Из деревьев бесшумно выступили четверо и замерли, глядя на Коля и скит.
— Однако, — пробормотал Коль, вставая. Сердце словно окатили кипятком. Белки шарахнулись, широкими прыжками улетели в лес.
Пришельцы были грязны и заляпаны болотной тиной, будто лешие.
