Стихотворения (1908-1937) - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
61
К немецкой речи
***************
Себя губя, себе противореча, Как моль летит на огонек полночный, Мне хочется уйти из нашей речи За все, чем я обязан ей бессрочно.
Есть между нами похвала без лести, И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести На западе, у чуждого семейства.
Поэзия, тебе полезны грозы! Я вспоминаю немца-офицера: И за эфес его цеплялись розы, И на губах его была Церера.
Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гете не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И, словно буквы, прыгали на месте.
Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой вы располагали, Какие вы поставили мне вехи?
И прямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной, Сбегали в гроб - ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвейна.
Чужая речь мне будет оболочкой, И много прежде, чем я смел родиться, Я буквой был, был виноградной строчкой, Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада, Я дружбой был, как выстрелом, разбужен. Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада Иль вырви мне язык - он мне не нужен.
Бог Нахтигаль, меня еще вербуют Для новых чум, для семилетних боен. Звук сузился. Слова шипят, бунтуют, Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
8-12 августа 1932
62
***
Друг Ариоста, друг Петрарки, Тассо друг Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки, Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!
Старый Крым, май 1933
***
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть Bедь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить! Bедь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет. О, как мучительно дается чужого клекота почет За беззаконные восторги лихая плата стережет. Что если Ариост и Тассо, обворожающие нас, Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз. И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
май 1933, Старый Крым
***
Холодная весна. Голодный Старый Крым, Как был при Врангеле - такой же виноватый. Овчарки на дворах, на рубищах заплаты, Такой же серенький, кусающийся дым. Все так же хороша рассеянная даль, Деревья, почками набухшие на малость, Стоят как пришлые, и вызывает жалость Bчерашней глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, А тени страшные - Украины, Кубани... Как в туфлях войлочных голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца.
Июнь 1933, Старый Крым
63
***
Квартира тиха, как бумага Пустая без всяких затей И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать А я как дурак на гребенке Обязан кому-то играть...
Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю, И грозные баюшки-баю Кулацкому баю пою.
Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель Такую ухлопает моль...
Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет, начинать Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены Домашнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья.
Ноябрь 1933
Bосьмистишия
************
1.
Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Придет выпрямительный вздох И дугами парусных гонок Открытые формы чертя,
64
Играет пространство спросонок Не знавшее люльки дитя.
ноябрь 1933, Москва
июль 1935, Воронеж
2.
Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Придет выпрямительный вздох И так хорошо мне и тяжко, Когда приближается миг И вдруг дуговая растяжка Звучит в бормотаньях моих.
ноябрь 1933, Москва
3.
О, бабочка, о, мусульманка, В разрезанном саване вся Жизненочка и умиранка, Такая большая, сия! С большими усами кусава Ушла с головою в бурнус. О, флагом развернутый саван,Сложи свои крылья - боюсь!
ноябрь 1933, Москва
4.
Шестого чувства крохотный придаток Иль ящерицы теменной глазок, Монастыри улиток и створчаток, Мерцающих ресничек говорок. Недостижимое, как это близко! Ни разглядеть нельзя, ни посмотреть, Как будто в руку вложена записка И на нее немедленно ответь.
Май 1934, Москва
5.
Преодолев затверженность природы, Голуботвердый глаз проник в ее закон, B земной коре юродствуют породы, И как руда из груди рвется стон. И тянется глухой недоразвиток, Как бы дорогой, согнутою в рог, Понять пространства внутренний избыток И лепестка и купола залог.
январь 1933, Москва
65
6.
Когда, уничтожив набросок, Ты держишь прилежно в уме Период без тягостных сносок, Единый во внутренней тьме, И он лишь на собственной тяге, Зажмурившись, держится сам Он так же отнесся к бумаге, Как купол к пустым небесам.
ноябрь 1933, Москва
7.
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гете, свищущий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, Считали пульс толпы и верили толпе. Быть может, прежде губ уже родился шепот
И в бездревесности кружилися листы, И те, кому мы посвящаем опыт, До опыта приобрели черты.
январь 1934, Москва
8.
И клена зубчатая лапа Купается в круглых углах, И можно из бабочек крапа Рисунки слагать на стенах. Бывают мечети живые, И я догадался сейчас: Быть может, мы - айя-софия С бесчисленным множеством глаз.
Январь 1934, Москва
9.
Скажи мне, чертежник пустыни, Сыпучих песков геометр, Ужели безудержность линий Сильнее, чем дующий ветр? - меня не касается трепет Его иудейских забот Он опыт из лепета лепит И лепет из опыта пьет.
Ноябрь 1933, Москва
10.
В игольчатых чумных бокалах Мы пьем наважденья причин, Касаемся крючьями малых,
66
Как легкая смерть, величин. И там, где сцепились бирюльки, Ребенок молчанье хранит Большая вселенная в люльке У маленькой вечности спит.
Ноябрь 1933, Москва
11.
И я выхожу из пространства В запущенный сад величин, И мнимое рву постоянство И самосогласье причин. И твой, бесконечность, учебник Читаю один, без людей Безлиственный дикий лечебник, Задачник огромных корней.
ноябрь 1933, Москва
***
Татары, узбеки и ненцы И весь украинский народ, И даже приволжские немцы К себе переводчиков ждут. И может быть в эту минуту Меня на турецкий язык Японец какой переводит И прямо мне в душу проник.
***
У нашей святой молодежи Хорошие песни в крови: На баюшки-баю похожи, И баю борьбу об'яви. И я за собой примечаю И что-то такое пою: Колхозного бая качаю, Кулацкого бая пою.
***
Как из одной высокогорной щели Течет вода, на вкус разноречива, Полужестка, полусладка, двулична, Так, чтобы умереть на самом деле, Тысячу раз на дню лишусь обычной Свободы вздоха и сознанья цели.
январь 1934
(декабрь 1933?)
67
А.Белому
Когда душе и торопкой и робкой Предстанет вдруг событий глубина, Она бежит виющеюся тропкой, Но смерти ей тропинка не ясна. Он, кажется, дичился умиранья Застенчивостью славной новичка Иль звука-первенца в блистательном собраньи, Что льется внутрь - в продольный лес смычка, И льется вспять, еще ленясь и мерясь То мерой льна, то мерой волокна, И льется смолкой - сам себе не верясь Из ничего, из нити, из темна, Лиясь для ласковой, только что снятой маски, Для пальцев гипсовых, не держащих пера, Для укрупненных губ, для укрепленной ласки, Крупнозернистого покоя и добра.
Январь 1934, Москва
***
Мы живем под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища.
А вокруг его сброд толстокожих вождей, Он играет услугами полулюдей. Как подковы кует за указом указ Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина И широкая грудь осетина.
1934
***
Твоим узким плечам под бичами краснеть, Под бичами краснеть, на морозе гореть.
Твоим детским рукам утюги поднимать, Утюги поднимать да веревки вязать.
Твоим нежным ногам по стеклу босиком, По стеклу босиком да кровавым песком...
Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, Черной свечкой гореть да молиться не сметь.
1934
68
Наушнички, наушнички мои, Попомню я Воронежские ночки: Недопитого голоса аи И в полночь с красной площади гудочки...
Ну,как метро? Молчи, в себе таи, Не спрашивай, как набухают почки... А вы, часов кремлевские бои Язык пространства, сжатого до точки.
апрель 1935, Воронеж.
***
Я живу на важных огородах, Ванька-ключник мог бы здесь гулять. Ветер служит даром на заводах, И далеко убегает гать. Чернопахотная ночь степных закраин В мелкобисерных иззябла огоньках. За стеной обиженный хозяин Ходит-бродит в русских сапогах. И богато искривилась половица Этой палубы гробовая доска. У чужих людей мне плохо спится, И своя-то жизнь мне не близка.
