Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток - Леонид Бляхер

Общество, находящееся «под властью», из объекта воздействия превращается в некую самодеятельную силу, старательно дистанцирующуюся от власти-онтологии. Остается аппарат насилия и управления (распределения), все хуже справляющийся со своими функциями. Все обширнее оказываются «серые зоны», невидимые для власти, не обладающие легальной презентацией, но существующие. В этих «серых зонах» складывается качественно иная структура, формируется спонтанный порядок.

Сам этот порядок конструируется из осколков власти-онтологии, меняющих смысл и функцию, из маргинальных элементов предшествующей структуры, из любых «подручных материалов». Структурируется просто потому, что тяга к солидарности, потребность в Другом ничуть не слабее в человеке, чем воспетая мыслителями «война всех против всех». Просто потому, что сообщество пытается выжить в новых условиях, а первичные солидарности – важнейший элемент этого выживания. С помощью этих осколков первичные солидарности и наделяются высшей социальной ценностью, становятся основой для выстраивания социумом периода между властью. Они еще не обладают голосом, но уже обладают осознанием себя, а значит, возможностью выстроить свой «защитный слой».

Идеальная задача такого порядка состоит в том, чтобы, не входя в открытый конфликт с властью, выстроить собственную систему институтов, обслуживающую локальную экономическую активность, защищающую «серые зоны», где возможно сколько-нибудь комфортное существование. Основой порядка здесь могут быть родственные и местнические связи, дружба и т. д. О роли этих структур в российской политии и повседневности уже не один раз писали представители «новой культурной истории»[26].

Не обозначено было лишь то обстоятельство, что структуры эти (естественный порядок) выходят на поверхность во вполне определенный период, чаще всего именуемый «смутой», а формируются в качестве социально значимых структур в предшествующий «смуте» период. То есть существуют они всегда. Где-то там, в маргинальных пространствах. Но по мере приближения «смуты» продвигаются все ближе к смысловому центру общества. Рвущиеся одежды целостной и трансцендентной власти обнажают подлинную суть общества – естественные солидарности, объединения взаимопомощи между людьми. Даже то, что в видимое пространство они входят чаще всего под чужими именами, не снижает их значимости. Но принимая имена исчезнувшей власти-онтологии, социальные общности не просто надевают маску – они переосмысляют и переконструируют эти смыслы, лишают их дистанцированности. По сути, в периоды между властью, в периоды «смуты» выстраивается качественно новый тип общества с огромным набором возможностей и вариантов развития, с конкуренцией разных образов будущего.

Но проблема в том, что сама «смута», как правило, становится объектом рассмотрения и конструирования после ее завершения, людьми, знающими, чем «все закончилось». В результате важнейший этап выхода на поверхность «естественного порядка» просто выпадает из рассмотрения.

Он оказывался или «этапом развития», закономерно приближающим уже известное «завтра», или досадной помехой на пути к нему, которую общество (власть) успешно преодолело. В любом случае предметом анализа оказывалась ситуация до «смуты» или после нее. Потому, в частности, история России, да и только ли России, оказывалась историей власти. Все богатство смыслов и возможностей периода «смуты», периода деструкции власти-онтологии и господства естественного порядка оказывается стерто наступившим будущим. При взгляде из будущего его никогда не было. Сама идея анализа путей истории страны в варианте, когда центром объединения стала бы не Москва, а, скажем, Тверь или любой другой из многочисленных вариантов, вплоть до слияния Орды и Руси в Ордусь, воспринимается лишь как забавная игра фантазии.

Тем более что исчезнув в качестве онтологии, власть сохраняется в виде «осколков», идеологического реликта, слишком слабого, чтобы структурировать новую власть-онтологию, но достаточно сильного, чтобы не допустить конструирование иной всеобщей идеологии на данной территории. В результате спонтанный порядок, возникающий на месте власти-онтологии, оказывается легитимным только в локальном контексте. Он существует без идеологического обоснования, практически без языка. Последняя функция остается за властью. Таким образом, формируется двоемирие: мир власти, идеологически оправданный, но не присутствующий в повседневности (реальной жизни), и мир повседневности, мир естественного порядка, существующий, но не бытийствующий, не обладающий легальными формами презентации.

В рамках первого мира (мир идеологических смыслов) второй мир (мир естественного, спонтанного порядка) является «преступлением». Однако сил для того, чтобы за преступлением последовало наказание, у власти просто нет. В рамках второго мира (мира спонтанного порядка) первый мир является «насилием». Но противостоять насилию у него сил тоже не оказывается. Более того, «насилие» чаще всего не может быть даже конкретизировано. У мира «спонтанного порядка» отсутствуют структуры, которые могли бы выстроить его собственную идеологию, собственное право и, добавим, четкую иерархию, выходящую за пределы ситуации. Точнее сказать, эти структуры, в случае их возникновения, вступают в слишком явный и острый конфликт с наличной властью, посягая на последнюю, сохраняющуюся за ней монополию – монополию на символическое насилие. Ситуация оказывается чревата конфликтом с непредсказуемыми последствиями. Собственно, здесь возникает аналог ситуации «невозможности перевода», описанной выше.

В целях самосохранения эти миры и вынуждены быть невидимыми друг относительно друга. Последнее отнюдь не исключает формирование локальных монополий на насилие, локальных «общественных договоров». Но идеологически целое присутствует, что и делает крайне затруднительным конструирование иного целого. Локальные «общественные договоры» осмысляют себя в рамках глобального. Мир «оговорен» (М. М. Бахтин) исчезнувшей властью-онтологией.

Не случайно попытка сформулировать новую миссию России («вставание с колен») вызвала к жизни исчезнувшую советскую риторику. А государства, возникшие из советских республик или сателлитов, продолжают строить себя в противопоставлении канувшему в Лету СССР. При этом такое двоемирие может быть вполне комфортным. У населения есть «серые зоны», куда государство не лезет, а у государства есть некоторый ресурс, который оное государство кормит. В идеале этот ресурс к обществу имеет косвенное отношение. Так, один из ярких современных исследователей Юрий Плюснин в частной беседе рассказывал о материалах, где говорилось, что самым спокойным и «сытым» периодом существования одной из деревень центральной России была… гражданская война. Власти было не до деревни, и деревня расцвела. Нечто подобное рассказывают историки и о кратком периоде между отступлением белогвардейцев и японских войск из Приморья и вступлением туда армии Блюхера. А если есть еще и прослойка, которая сможет эффективно амортизировать, то конструкция может оказаться пусть не устойчивой, но долговечной. Но именно в такой несказанности содержится зародыш временности периода господства естественного порядка.

Ведь спонтанный порядок не просто не говорит о себе. В самом условии его комфортного существования заложена невидимость. Вероятно, поэтому периоды, когда именно этот порядок выступает на поверхность, осмысляются как «разрыв истории», чистый негатив, хаос. Историк вынужден сосредоточиваться здесь на микроистории, «большие события» здесь просто не видны[27]. Собственно, потому же так нелюбимы эти периоды представителями «говорящего класса». Обращаясь к событиям между двумя стабильными состояниями, исследователь, да и просто обыватель не видит в них ни того, что было прежде, ни того (если это взгляд из будущего), что возникнет после события «смуты». Отсюда логичный вывод о том, что там «ничего нет», пустое пространство. Если голос естественного порядка не возникает, локальные порядки не договариваются, а «стационарный агрессор», внешняя угроза, продолжает существовать, то ренессанс целостной и дистанцированной власти неизбежен.

Соответственно, как только возникает ресурс, который можно распределять (внешний по отношению к обществу), монополия на символическое насилие позволяет власти «перейти в наступление», достроиться до онтологии, включающей в себя дистанцированность и абсолютность, монополию не только на легализацию, но и на легитимизацию общества. При этом сам «естественный (спонтанный) порядок» не исчезает полностью, но уходит в субстрат. Прячется до следующей «смуты», проявляясь в тех самых «неформальных отношениях», столь ярко описанных в рамках школы Теодора Шанина[28].