9 1/2 weeks - Элизабет МАКНЕЙЛ

задохнусь. Да, я сейчас задохнусь, я умру...

Он раздвигает мне ноги, от этого тело мое напрягается еще больше. Я вою. Но из

моего заткнутого рта доносится слабый

звук, похожий на далекий звук сирены в тумане. Первый раз за вечер он проявляет

интерес, он почти заворожен. Я вижу его

глаза совсем рядом со своими, что-то тихонько трется о мой клитор. Пальцы у него

все в масле; я по-прежнему вою, но этот

вой мало-помалу начинает перемежаться стонами, которые я издаю, когда кончаю;

впрочем, они очень похожи. И в конце

концов я кончаю.

Он отвязывает меня, берет меня стоя, потом кладет в постель и вытирает

мне лицо полотенцем, намоченным в

холодной воде. Затем долго растирает мне запястья. Перед тем, как я засыпаю, он

говорит мне:

- Завтра, лапушка, тебе придется надеть блузку с длинными рукавами. Такая

досада, ведь будет очень жарко...

* * *

Наши вечера ничем не отличались друг от друга. Он наполнял для меня

ванну, раздевал меня, надевал на меня

наручники. Пока он переодевался и готовил обед, я лежала в ванне. Когда я хотела

выйти из ванны, я звала его. Он меня

поднимал, тщательно намыливал, мыл и вытирал. Потом снимал с меня наручники и

надевал на меня одну из своих

рубашек - белую, розовую или голубую поплиновую, которые обычно носят с пиджаком

и рукава которой были мне

длинны, причем каждый вечер чистую, только что принесенную из китайской

прачечной. Потом снова надевал на меня

наручники. Я смотрела, как он готовит обед. Он был прекрасным поваром, хотя его

меню было несколько ограниченно: он

умел готовить четыре-пять блюд, после чего несколько дней кормил меня омлетами и

бифштексами, а потом повторял все

сначала. Пока он резал салат, он всегда пил вино, и поил меня из своего бокала.

Он мне рассказывал, как прошел день у него

на работе, а я ему - как у меня. Кошки терлись о мои голые ноги.

Приготовив обед, он клал еду на одну большую тарелку. Мы шли в столовую,

в которой едва помещались

обеденный стол и три стула; там был еще старый восточный ковер. Это, безусловно,

была самая веселая и яркая комната в

его квартире. Он расставлял приборы на скатерти дамасского полотна. Я,

привязанная к столу, сидела у его ног. Он вилкой

брал салат, ел его, кормил меня, время от времени вытирая мне губы, если я

пачкала их растительным маслом, прихлебывал

вино и давал выпить мне. Иногда, когда он слишком низко наклонялся, вино текло

по моему лицу, шее и груди. Тогда он

вставал на колени и слизывал вино с моих сосков.

Часто во время обеда он брал мою голову и зажимал ее между своими

ляжками. Мы изобрели игру: он хотел знать,

сколько времени он сможет есть спокойно, а я старалась заставить его как можно

скорее положить вилку и застонать. Один

раз я сказала ему, что мне особенно нравится вкус его плоти, когда за этим идут

овощи с керри. Он расхохотался и

воскликнул:

- Боже мой, да я завтра же приготовлю керри на весь остаток недели!

Когда мы кончаем есть, он идет мыть посуду и варить кофе (ужасный кофе,

всегда одинаковый), который он

приносит тотчас же в столовую: чашку, кофейник, блюдечко с сахаром и рюмку

бренди (через месяц, несмотря на всю свою

любовь к кофе, я стала пить чай). Потом он читал мне вслух или мы читали каждый

по отдельности. Когда я поднимала

глаза, он переворачивал мне страницу. Иногда мы работали или смотрели телевизор.

Но чаще всего мы целыми часами

болтали. Я никогда ни с кем столько не разговаривала. Он узнал всю историю моей

жизни, подробность за подробностью, а

я столько же узнала о нем. С первого взгляда я узнала бы его школьных друзей,

догадалась бы о настроении его начальника

по тому, как тот садится в кресло. Мне безумно нравились его шутки и его манера

произносить их, медленно, с оттенком

легкой скуки, намеренно невыразительное выражение (если так можно сказать) его

лица. Он очень любил слушать о моем

деде, а я любила, когда он рассказывал о трех годах, проведенных им в Индии.

Мы никуда не ходили, с друзьями виделись только в полдень. Много раз он

по телефону отказывался от

приглашений, при этом серьезно глядя на меня и объясняя, что он завален работой.

Я прыскала со смеху. И почти каждый

вечер я была цепью привязана к дивану или к журнальному столику рядом с ним.

* * *

Среда. Мы знакомы три недели и назначили друг другу свидание на полдень.

Это единственный раз, когда мы

завтракаем вместе в рабочий день, хотя наши конторы находятся на расстоянии

одного доллара такси. Это ресторан в

центре, шумный, как все прилегающие улицы, с лампами дневного света и толпой

народа у дверей, ждущей пока

освободится место. Мы сидим друг против друга на самом свету. Он заказывает

сэндвичи с ростбифом и вино.

Утром я одержала на работе маленькую победу: проект, который я защищала

уже несколько месяцев, наконец

принят. Я радостно ему об этом рассказываю: "Это, конечно, не Бог весть что, но

я очень этим горжусь, потому что я все

время думала, что..." Он кладет руку мне на лицо, так что большой палец наискось

прикрывает мне рот, а остальные

упираются в левую щеку.

- Я хочу, чтобы ты мне все рассказала. Но у нас еще будет для этого

время. Не закрывай рот.

Он снимает руку с моего лица и опускает большой палец в мой бокал; вино -

темно-красное в бокале - на его коже

становится прозрачным и розовым. Он смачивает мне губы. Его палец движется

медленно, при его прикосновении мышцы

моего рта расслабляются. Потом он проводит им слева направо по верхним зубам, а

затем справа налево по нижним. Его

большой палец в конце концов останавливается на моем языке. Как-то лениво, не

беспокоясь, я думаю: он все это делает

среди бела дня...

Он легонько давит мне на язык, предлагая сосать его палец. Несмотря на

вино, у него соленый вкус. Каждый раз,

как я останавливаюсь, он давит чуть сильнее; я продолжаю и, почувствовав, что

живот у меня становится влажным,

закрываю глаза.

Он вынимает палец у меня изо рта, улыбается мне и, держа руку над моей

тарелкой, говорит:

- Вытри меня.

Я заворачиваю его руку в салфетку, как будто хочу остановить кровь. И тут

внезапно снова вижу себя привязанной

к кровати, прикованной цепью к столу или умывальнику, всю в брызгах от его душа,

который шумит у меня в ушах; на

моей верхней губе выступают капельки пота, глаза закрываются, приоткрывается