Живи! - Артем Белоглазов

Ее громко звал вышедший на балкон пьяный отец, ее ждал мальчишка, вечно стоявший в углу, но она не слушала их, она собирала в ведерко серебро неожиданного дождя.

За покрытым мыльными разводами окном — серо, промозгло, уныло. Осень в нашем городе всегда такая.

Кто-то из курильщиков смеется:

— Ну надо же, выдумать такое: путешествие на машине времени, заправленной опиумным маком… Войцех, ты сам-то чего курил, когда сочинял это?

Я не отвечаю. Волик с сомнением глядит на меня, чешет рыжие лохмы на затылке, помаргивает и неуверенно бормочет:

— А может… это правда, а, отцы? В классе седьмом или восьмом, короче, очень давно знал я одну Марийку по фамилии Рост. Ее старший брат был когда-то моим другом… Скажи, Войцех, у твоей Марийки есть брат?

Я пожимаю плечами: не знаю, не знаю я, Волик. Да и какая, в сущности, разница?

Еленка докуривает сигарету, вминает бычок в край пепельницы, бывшей когда-то банкой из-под растворимого кофе, и спрашивает:

— Да ты хоть немного разбираешься в технике безопасности, Войцех? Наверняка в этих твоих хрономашинах велась запись в реальном времени и передавалась в НИИ — операторам или кому там еще. Ну, допустим даже, что ничего ты не выдумал. Но в концовку, прости, я никак поверить не могу. Откуда ты знаешь, что они пролились именно дождем?

Волик стоит рядом с ней какой-то потерянный, смотрит только на Еленку и неожиданно говорит:

— Еленка, прости меня, пожалуйста.

— Что?.. — Она, растерявшись, хлопает длинными накрашенными ресницами, и одна ресничка падает ей на щеку.

Самое время загадать желание, думаю я. Самое время. Крепко затягиваюсь и долго не отвечаю на Еленкин вопрос, обращенный ко мне, а потом говорю: а я и не знаю. Я выдумал концовку, выдумал этот дождь, чтобы нечаянная эта любовь была еще чуточку счастливее. Добавил в нее щепотку счастья. Быть может, Филипп и Марийка на самом-то деле развеялись пеплом над пожарищем или еще что.

Волик вдруг обнимает Еленку, а она не отталкивает его. Она тихо плачет. Люди в курилке, смутившись, отводят глаза, украдкой посасывают сигаретки. Всем почему-то немножко стыдно.

Я говорю:

— Ведь много счастья не бывает, правда?

Тишина.

У меня звонит телефон. Я извиняюсь перед грустными курильщиками и выхожу в коридор; спрятавшись за углом, достаю сотовый.

— Алло?

У Филиппа печальный и будто бы немного пьяный голос.

— Войцех… родной… приезжай, а?

— Что случилось?

— Ну…

— Что?

— Да вот… Марийка ушла. Собрала вещи и ушла, ничего не сказала… родной, приезжай. Водки возьми, коньяка какого-нибудь и приезжай. Выпьем. Отпросись с работы, слышишь? Я не знаю, что с собой сделаю, если не приедешь…

— А ну хватит! — обрываю его пьяное нытье. — Разнюнился тут. Ты баба или мужик?

— Войцех, ради бога…

— Хорошо, — говорю, — сейчас буду.

Проходя мимо курилки к лестнице, я вижу сквозь стеклянную дверь, как Волик прижимает к себе Еленку. Они, кажется, счастливы. Пусть и ненадолго.

Это тихая, тихая история. Так легко опошлить ее неловким жестом или словом, произнесенным чуть громче, чем надо.

Быть может, я ее и опошлил.

В таком случае, извините.

Тс-с-с…

Первая спокойная глава

Живи, Агата!

В Лайф-сити у детей популярна тарзанка. Это игра без правил и особого смысла — всего лишь способ убить время, накачав кровь адреналином. Сделать тарзанку проще простого: к толстому суку привязывают крепкую веревку с узлами на конце, чтоб было удобнее цепляться. Обхватывая веревку руками либо ногами, но никогда одновременно всеми конечностями — таковы правила, — дети «перелетают» с дерева на дерево. Держаться только одной рукой или ногой считается особым шиком. Взрослые порой гоняют «тарзанщиков», хотя я не слыхал о случаях, чтобы кто-нибудь из ребятни сорвался. Взрослым труднее, они хорошо помнят времена, когда можно было ходить по земле. Дети же быстро забыли, что это такое, и привыкли к новой реальности, перестроились; некоторые малыши вообще не знают о прежней, безопасной земле — для них она, как раскаленная лава, ждущий неосторожного шага противник, к которому нужно привыкнуть. Взрослые переняли тарзанку именно от детей; в Лайф-сити, городе исполинских деревьев, жители и днюют, и ночуют, и работают в их высоких, раскидистых кронах. Тарзанка используется повсеместно, как самый удобный способ передвижения.

Девочка, которую я подобрал на шоссе по пути в Лайф-сити, устроилась служанкой в баре. Бар был простой — для рабочих, техников и прочего обслуживающего персонала, но уютный. Ночью, когда заведение закрывалось, она выгребала из-под столов пустые бутылки, вытирала лужицы разлитой древесной водки и проветривала помещение. В рабочие дни помогала повару: чистила картофель и лук, иногда выполняла обязанности официантки. Повар — толстый, лет пятидесяти или старше, типичный такой повар, добродушный и всегда немного нетрезвый, а оттого краснолицый, сразу мне понравился. Мы даже пропустили по стаканчику водки, поболтали за жизнь. В голубых глазах Лютича, так звали повара, светилась неуемная радость жизни, будто он долгое время провел у черта на куличках, где-нибудь на необитаемом острове посреди океана, и теперь воспринимал окружающий мир свежо и остро, как в юности. Еще у него был домашний питомец — забавная мартышка, которая умела играть на губной гармошке.

— Мы можем многому научиться у моей Люси, — говорил повар и нежно поглядывал на умную обезьянку, сидевшую у него на плече, как попугай у хромого пирата из «Острова сокровищ». Лютич, как и я, любил эту книгу с детства.

— Например?

— Например, лазать по деревьям!

Девочка каждую ночь убегала играть в тарзанку. Она не водилась с другими детьми — летала по осеннему нарядному лесу в гордом одиночестве, озаряемая лишь светляками да желтыми огоньками свечей, горящих на подоконниках. Ловко перепрыгивала с развилки на сук, с веранды на мостки. Ее лицо бледным пятном выделялось в фиолетовом сумраке. Где-то под ней волновалось серое море травы, иногда в этом море плескались «рыбешки» — лесные звери. На луну выли отощавшие, пугливые волки, и бледно-серыми пятнами скользили в траве, скрадывая зайцев, лисы. Я часто наблюдал за девчонкой из окна гостиничного номера — она жила неподалеку, а мне не спалось по ночам: я ждал скорой встречи с Марийкой, моей сестрой.

И я встретился с ней… Помню это так отчетливо, что, кажется, будто встреча произошла совсем недавно. Она превратилась в горлицу, но не умерла, а ожила и улетела. Как такое могло произойти? Да, я целитель, умею прикосновением и мыслью лечить самые страшные раны, вытягивать из людей, словно вампир — кровь, самые опасные болезни, но не могу оживить мертвого. И чем больше расстояние, тем сложнее помочь человеку. Почему же так вышло? Морщу лоб. Может, не моя заслуга, что Марийка осталась жива?

Ладно, неважно. Главное, что сотворилось чудо, и она воскресла. Было в этом что-то будоражащее — чувство, подобное тому, какое появляется, когда входишь в церковь во время служения. Нет, я не верующий, но что-то неуловимое проскальзывает в душе: умиротворение и какая-то неизбывная печаль.

Всё это я испытывал, когда Марийка ожила, а еще невероятным образом ощутил, что скучающий Бог, там, наверху, лукаво ухмыляется в своем космическом корабле. И я подумал: как скоро ему, чужаку и нечеловеку, начнут строить храмы и возносить молитвы? В том, что это может произойти, я не сомневался. Как и в обратном…

Впрочем, ход моей мысли ушел далеко от насущных проблем. Надо думать, что случилось дальше, после того как Марийка умчалась к небу. Пытаюсь вспомнить, но в голове возникает жуткий провал в никуда. Я не помню, не могу вспомнить!

Толпа внизу забурлила, закидала меня проклятьями, хлынула в двери особняка, и… Дальше — темно, страшно, пусто… Вкрадчивый шепот, хруст… шорохи, пронизывающий холод… Меня схватили? Бросили в подвал, в яму? Нет, ничего не вижу. Гулкая пустота. Как в огромном заброшенном здании. Или соборе. Черт подери, почему я всё время скатываюсь к мыслям о церкви? С чего я взял, что человеку-тени начнут строить храмы? Ухмыляться-то он ухмылялся, но не лукаво — коварно и злокозненно. Знание приходит неожиданно и тут же пропадает.

Где я сейчас?

Открываю глаза. Надо мной — стылое небо, заволоченное низкими тучами. Грохочет, ворчит цепной собакой гром. Холодные капли дождя — до звона натянутые нити — с хлюпаньем обрываются и падают на лицо. Моргаю и отфыркиваюсь, ошалело мотаю головой. Одним резким движением сажусь, готовый в любой момент пуститься наутек или — в крайнем случае — принять бой.

Я еду в телеге, груженной ароматной соломой. В углу, чуть прикрытый куском зеленого брезента, стоит закрытый сундук, обитый железными полосками. Прямо передо мной сидит та самая девчонка, которую я привез в Лайф-сити. Она улыбается. На ней джинсовый комбинезон, кожаные ботинки, черные вязаные перчатки с прорезями для пальцев, на голове повязана выцветшая бандана. Девочка сильно выросла с тех пор, когда я последний раз посещал город. Как ее зовут? Не могу вспомнить. Как я здесь очутился? Черт возьми, не знаю!