От триумфа к катастрофе. Военно-политическое поражение Франции 1940 г. и его истоки - Александр Александрович Вершинин

та слаженность, позволяющая им эффективно действовать в бою, которая до 1923 г. возникала в казармах в ходе трехлетней службы. Вот как эта задача объяснялась в документах Генштаба: «Люди, которые будут вместе сражаться на войне, должны иметь предварительную возможность познакомиться друг с другом в мирное время. Они должны уже знать своих командиров, а командиры – их»[88]. На практике добиться этого не удавалось ввиду отсутствия централизованной системы организации боевой подготовки резервистов: к сборам привлекались запасники разных возрастов, которые могли сами выбирать время их прохождения; сохранялись многочисленные отсрочки и освобождения.

В результате мобилизация проходила по следующему сценарию. Действующий полк разворачивался в три полка военного времени. При этом относительно боеспособным был лишь первый, состоявший преимущественно из военнослужащих-«срочников» и недавно отслуживших солдат запаса. В двух других пропорционально увеличивалась доля резервистов старших возрастов (до 75 %)[89]. Реализация подобного «утраивающего механизма» имела несколько важных последствий. Во-первых, мобилизация проходила «поэшелонно», во-вторых, она значительно затягивалась по времени, в-третьих сопровождалась формированием неравноценных войсковых соединений, в которых костяк подготовленных резервистов серьезно размывался. Эти особенности оказывали влияние на военную доктрину, которая, приспосабливаясь к новой структуре вооруженных сил, упрощалась. Армия, укомплектованная в основном резервистами, должна была руководствоваться «катехизисом» четких и понятных инструкций. Кроме того, в силу того же кадрового и организационного перекоса, в ней отсутствовал механизм внедрения тактических и технических инноваций[90].

Складывалась парадоксальная ситуация: французская армия в своей части, готовой к непосредственному ведению боевых действий, лишь вдвое превосходила по численности ограниченный Версальскими статьями Рейхсвер при гораздо более высокой выучке и организации германских вооруженных сил. С точки зрения стратегии реформы 1927–1928 гг. создали ситуацию, при которой Франция оказалась неспособна проводить наступательные операции без объявления всеобщей мобилизации. По точному замечанию Ж. Дуаза и М. Вайса, «миф больших батальонов в сочетании с законом об однолетней службе породил того монстра, которым была французская армия 1930-х гг.»[91].

Некоторые военные считали, что подобная реальность соответствовала задачам, стоявшим перед вооруженными силами. Генерал М. Вейган в 1939 г. вспоминал: «Наши военные законы 1927–1928 гг…создали армию, которая вполне отвечала реалиям Европы, подчинявшейся положениям Версальского договора. Германия была практически разоружена, Рейнская зона оккупировалась союзными войсками в течение 15 лет и демилитаризировалась на неопределенный срок»[92]. Другой генерал писал в 1920 г., что французская армия «может быть лишь армией национальной обороны»: «Она не может быть ни инструментом завоевания, ни постоянной угрозой соседям»[93]. В законе 1927 г. было прямо сказано: «Военная организация страны имеет своей главной целью обеспечение неприкосновенности национальной территории»[94]. Наступательная конфигурация французского развертывания в Рейнской области явно не соответствовала новому видению развития вооруженных сил.

Принятый в 1926 г. и действовавший до 1929 гг. «план А bis» являлся первым послевоенным оборонительным планом стратегического развертывания французской армии. В случае конфликта с Германией оккупационные войска должны были занять оборону и держать ее до окончания мобилизации в тылу[95]. При этом линия концентрации французских войск смещалась на 65 км западнее, чем предусматривалось по «плану П», приближаясь к границе Франции. Пришедший ему на смену в 1929 г. «план Б», разрабатывавшийся одновременно с принятием военной реформы, окончательно ставил перед войсками на Рейне оборонительные задачи. В случае начала войны им предстояло выигрывать время, ведя арьергардные сражения и отступая на заранее обозначенные рубежи[96]. В 1935 г. Петэн признавал, что концепция национальной обороны, выросшая из реформ 1927–1928 гг., «полностью основывалась на допущении, что наш возможный противник не способен в короткий срок выставить мощную армию, и на расчете на то, что при его приближении мы найдем время для подготовки»[97].

Столь глубокая трансформация всей военной машины никем заранее не предусматривалась. Вопрос о том, что будет представлять собой французская армия мирного времени, долгое время оставался открытым. При том, что принцип «неприкосновенности территории» оставался ключевым пунктом военного планирования, это не предполагало перехода к чисто оборонительной доктрине. Рубеж Рейна рассматривался не только как непреодолимая преграда, но и как база для активных наступательных действий. Реформа 1927–1928 гг., на годы вперед лишившая Францию инструмента оперативного проецирования военной силы за пределы своих границ, вызревала постепенно, и важнейшим фактором здесь являлось доминирующее среди политиков и общественного мнения представление о том, что страна, защищенная «щитом на Рейне», находится в относительной безопасности от внешней угрозы. Именно эта идея способствовала смещению приоритетов и позволила подчинить задачи национальной обороны внутриполитическим факторам. Фабри в ходе предварительного обсуждения закона 1923 г. открыто признавал: «Свои построения я делаю, отталкиваясь от факта сохранения оккупационного режима [в Рейнской области – авт.], который установлен на 15 лет. Я не смотрю дальше» [98].

Парламентарии выступали выразителями широкого общественного консенсуса. Его влияние на себе ощущали уже члены так называемой небесно-голубой палаты, сформированной по итогам выборов 1919 г. и получившей свое неофициальное название из-за большого числа бывших военных, занявших депутатские кресла[99]. Народные избранники, по словам Ф. Гельтона, оказались в двусмысленном положении: «Будучи кандидатами в депутаты, они в большинстве своем активно апеллировали к официальной жесткой линии в отношении Германии. В то же время в стенах Палаты и на публичных собраниях они поддерживали более активную демобилизацию и сокращение срока службы по призыву»[100].

Это противоречие постоянно углублялось. Рурский кризис 1923 г., вызванный попыткой силой заставить немцев платить по репарационным счетам, символизировал окончание периода массовой патриотической мобилизации, вдохновленной идеями закрепления результатов выстраданной победы в мировой войне. К 1924 г., отмечает французский исследователь Н. Русёлье, «война виделась скорее источником бедствий, чем каналом политической мобилизации»[101]. Ожидания от силовой операции против Германии не оправдались, действия французского правительства пагубно сказались на состоянии национальной экономики. На этом фоне социальные настроения начали быстро меняться. Проявилась «изнанка» воинственного патриотизма – колоссальная усталость широких слоев населения от войны, военной риторики и, вообще, силовой политики как таковой. Французов, – отмечал младший современник событий, философ и социолог Р. Арон, – «не покидало воспоминание об ужасах войны. По правде говоря, даже правители не верили, что кто-либо… сможет хладнокровно взять на себя ответственность за новую бойню. Допустить, что война фатально неизбежна, значит, говорили тогда, содействовать тому, чтобы она и в самом деле стала таковой»[102].

Антивоенные идеи объединили все французское общество. В авангарде пацифизма стояли объединения ветеранов войны, людей, прошедших окопы и не желавших снова в них возвращаться. К концу 1920-х гг. в рядах ветеранских организаций состояло около 3 млн. человек, а сами ветераны в отсутствии права голоса у женщин составляли до половины французского электората[103]. Их программа представляла собой сложное сочетание патриотизма и антимилитаризма, но пацифизм в ней явно преобладал. Ежегодно в день окончания войны