Интимная теория относительности - Януш Вишневский

На следующий день психолог пришла в больницу с ее матерью и адвокатом. Рассказывала про какой-то «синдром приобретенной беспомощности» и о том, что она должна его наказать, освободиться от него, «раз и навсегда покончить с унижением» и начать «новую жизнь». Адвокат что-то записывал. Психолог достала какую-то бумагу, велела подписать. Решили, что из больницы она вернется к родителям. И подаст на него в суд за издевательство. Вернулась…

Уже год она живет у них. Но это вовсе не «новая жизнь». Иногда даже хуже, чем старая, хотя здесь ее никто не бьет. Отец смотрит на нее, как на прокаженную.

С тех пор прошли четыре судебных заседания. Два раз муж не являлся в суд. На тpeтьем они сидели друг против друга в пустом зале. Иногда она поглядывала на него. Исхудавший, грызет ногти. Когда он ее бил и на следующий лень просил прощения, тоже всегда грыз ногти. Ее попросили дать показания. Рассказать, в чем заключалось «издевательство над ней и каковы доказательства». Она подошла к деревянной кафедре в середине зала и заплакала. Суд отложил разбирательство на месяц.

На последнем заседании его не было в зале суда. Его адвокат подал ходатайство о прекращении дела. Обвиняемый скончался. Причиной смерти стали осложнения после операции по удалению почки для пересадки больному брату.

Ипостаси гордыни

Согласно Книге Бытия Господь изгнал Адама и Еву из рая, опасаясь, что, вкусив запретный плод от «древа познания добра и зла», они обретут вечную жизнь. Прародители возжаждали достичь величия, захотели, в меру своего разумения, уподобиться Богу. В непослушании Творцу выразилась убежденность в том, что им лучше жать, где для них польза, а где вред, что приносит счастье, а что от него уводит, что есть добро, а что зло. Адам и Ева совершили первородный грех — грех гордыни.

Не случайно именно гордыня открывает список главных грехов. Все прочие, по сути, лишь производные от этого, первоначального. Безудержная жажда совершенства и величия «в меру своего разумения» — неотъемлемый элемент гордыни. Как и уверенность человека в том, что он знает или умеет делать что-то несравненно лучше других. Впрочем, случалось, гордыня обретала масштабы героизма…

Альме Розе с колыбели была заповедана великая будущность. Родившаяся в Вене, в еврейской семье, она с малолетства соприкасалась со знаменитостями. Гостем в доме ее отца, профессора Венской консерватории, бывал, среди прочих, Штраус. В четырнадцать лет Альма впервые выступила на публике со скрипичным концертом, а спустя два-три года получила известность как одна из выдающихся скрипачек предвоенной Европы. С началом депортации евреев из Голландии, куда Альма эмигрировала из фашисткой Австрии, она бежит во Францию. Арестованная гестаповцами в окрестностях Парижа в июле 1943 года, попадает в барак номер 10 женской части концлагеря Освенцим-Биркенау. Надзирательница Мария Мандель предлагает ей организовать в лагере «женский оркестр», и Альма соглашается. Она понимает, что ей выпал шанс не только спастись самой, но и спасти еще десяток женщин. Даже в Освенциме Альма ощущает себя звездой и делает все, чтобы ею остаться. Гордыня побеждает. Комендант женскою лагеря Франц Хеслер открыто обращается к ней, еврейке (лагерный номер 50381), «госпожа Альма». Ей разрешено не брить голову наголо, носить длинные волосы. Тот же Хеслер приказывает доставлять Альме лучшие инструменты и ноты из тех, что привозят с собой в эшелонах будущие узники, разрешает женщинам из ее оркестра получать «ежедневно порцию молока, а также мыться раз в неделю и неограниченно пользоваться отхожим местом».

Даже у стен крематориев Розе не перестает быть «всемирно известной скрипачкой». Держится высокомерно и, сознавая свою власть над женщинами из барака номер 10, ничего им не спускает. По ночам Альма без устали разучивает скрипичные пьесы и порой, чтобы не нарушать сон заключенных, играет на морозе в стороне от бараков. При этом со всей суровостью наказывает оркестранток, не оправдавших ее ожидании.

Утром по воскресеньям, если светит солнце, оркестр исполняет Баха, вальсы и танго для эсэсовцев и их семей. А еще — для поддержания духа — играет веселые немецкие шлягеры, когда к железнодорожной платформе близ газовых камер подходят новые эшелоны со всей Европы. Под звуки оркестра арбайтсфюрер Моль тут же, на платформе, производя селекцию, угощал детей сладостями, улыбаясь беседовал и ласково обнимал матерей, убеждая их без опаски отдать ему своих детишек, после чего прямиком отправлял этих женщин в газовую камеру. Под жизнерадостную песню Вальденфельда «Конькобежцы» (по свидетельству Саула Хасана, лагерный номер 182527) Моль мог забрать у матери ребенка, на руках отнести к объятому пламенем рву и живого бросить в огонь…

Оркестр перестает играть, когда 4 апреля 1944 года Альма Розе внезапно умирает. Ее смерть — тоже некое свидетельство гордыни. В лагере, где жизнь человека зависела от сухой хлебной корки или миски водянистого свекольного отвара, случалось, что кто-то умирал сытым, но… отравленным алкоголем. «Я выпила волки», — призналась Розе перед смертью (по свидетельству заключенной Маргиты Швальб). В Освенциме—Биркенау наиболее доступным алкоголем был намеренно распространяемый охранниками ядовитый метиловый спирт.

Альма Розе остается «великой скрипачкой» и после смерти. Арбатсфюрер Моль разрешает оркестру проститься со своим дирижером. Тело Альмы, прикрытое белой простыней, покоилось на сдвинутых табуретках перед больничным бараком (по свидетельству Зофьи Цымковяк, лагерный номер 444327). Кто-то положил на саван пару зеленых веточек. Такая имитация «похорон» была для концлагеря событием невероятным, граничащим с абсурдом.

Перед лицом тотального зла границы абсурда напрочь стираются, невероятным с какого-то момента начинает казаться все вокруг. Взять, к примеру, то, что произошло в мужском лагере в декабре 1943 года, в Сочельник, во время рождественского концерта Альмы Розе для эсэсовцев. В тот вечер

Эпилог

раввины решили судить Бога. Собрались, соблюдая конспирацию, и устроили настоящий судебный процесс. С обвинителем, присяжными, защитником. И единодушно признали: во всем, что Бог допускает в Освенциме—Биркенау, проявляется уже не только гнев его, но и достойный решительного осуждения грех гордыни. Раввины были единодушны в своем решении, коль скоро мы способны прощать людей, почему бы нам не простить и Бога?

Эпилог

За пределами литературного вымысла находится мир, не имеющий границ, — мир правды. О нем рассказывают правдивые люди в правдивых историях, и временами он становится столь неправдоподобен, что приближается к границам вымысла. Незачем придумывать запутанные сюжеты и объединять их в единое целое. Достаточно слушать, наблюдать, восхищаться, чтобы взволновать читателя, заставить его задуматься или, ужаснувшись, поверить. В этой книге все истории правдивые.

Если они по содержанию связаны с наукой, то наука же с ее комментариями, источниками, публикациями и учебниками их правдивость и подтверждает. Прочие истории тоже правдивы. Я столкнулся с их героями непосредственно: встречаю в лифте кореянку Сун из «Системы отсчета», навещаю Жоэль из «Времени полураспада», бываю в хосписе, описанном в истории под названием «Любить вопреки отвращению». Я стараюсь при встречах понять боль родителей и Марчина из «Функции распределения страдания», приглашаю к себе, выслушиваю и утешаю покинутого отца, героя «Дня матери». Обратить внимание на эти, а не иные истории меня побудила прежде всего относительность излагаемой в них правды.

В большинстве случаев истина, кажущаяся нам очевидной сегодня, сначала была богохульством. И только время превратило ее в истину. «Богохульником» был назван Коперник, «лгуном» объявлен Дарвин, «дегенеративным мифоманом» — Кинси. Когда Эйнштейн в начале двадцатого иска опубликовал свою «Специальную теорию относительности», большинство коллег-ученых отнеслись к нему, как к «тронувшемуся умом еврейскому еретику». И не потому, что его теория была ошибочна. Уравнения, которые в 1905 году Эйнштейн предложил для описания времени и пространства были в основном очень просты и понятны даже студенту-физику средних способностей. И. надо сказать, никто не мог их никоим образом опровергнуть. Протест и бунт вызвало нечто иное. А именно — вытекавшее из уравнений совершенно новое видение мира. Физика Ньютона (доэйнштейновская) представляла действительность идеальной. Такой, какой она должна быть. И к тому же, как полагал Ньютон, предсказуемой и познаваемой. С единой системой отсчета и абсолютным порядком, вытекающим из выраженных уравнениями динамики законов, ставших чем-то вроде заповедей. Подобное представление сближало с неколебимой верой в единую высшую силу и тем самым с Творцом. Так физика Ньютона стала аналогом этики, перенесенной из мира поведения людей в мир поведения объектов. И тут вдруг появился Эйнштейн со своими «ересями» о несуществующем абсолюте и в полном смысле потряс не только основы физики, но и весь этический Божий порядок. Ничего удивительного, что его не встретили аплодисментами.