Борис Пастернак - Дмитрий Быков

Катакомбы – обитель первых христиан; шаг «от римских цирков», где этих христиан бросали зверям, «к римской церкви», которая сама становится воплощением государственной власти, – то самое вечное чередование, каким Пастернаку видится история: идея приходит как ересь, побеждает и превращается в репрессивную силу. Называя себя и своих потенциальных единомышленников «людьми катакомб», Пастернак подчеркивал свое нежелание участвовать в победе собственных идей – но коль скоро исторический процесс именно таков, что каторга становится правящей силой, он, очевидно, предвидит и свой выход из катакомб – в официоз… и не ошибается в этом. В истории Шмидта он видит и буквальное подтверждение этой схемы (которое, вероятно, и навело его на мысль о постоянном чередовании «катакомб» и «церквей» в русской истории): после ареста Шмидт содержался на том же самом острове – Очаков, – имя которого носил мятежный корабль. «Очаков – крестный дедушка повстанца-корабля». Вот так – от «Очакова» до Очакова – все и движется, и выбор между кораблем и островом Пастернака не прельщает: что лучше – обреченное восстание матросов или «государства истукан»? Шмидт и здесь, и там заложник.

4

«Лейтенант Шмидт» – большая удача в рискованном деле поэтизации прозы; к сожалению, Пастернак не избегнул при этом старательной, ученической иллюстративности. Задача была непомерно сложна: написать вещь идеологически выдержанную, исторически достоверную и лирически убедительную. Во второй части, где формальная виртуозность входит в противоречие с грубостью материала, получаются откровенные вкусовые провалы:

Когда с остальными увидел и Шмидт,Что только медлительность мига хранитБушприт и канатыОт града и надоНемедля насытить его аппетит,Чтоб только на миг оттянуть канонаду,В нем точно проснулся дремавший Орфей,И что ж он задумал, другого первей?Объехать эскадру,Усовестить ядра,Растрогать стальные созданья верфей.

Иной раз думаешь – честнее и проще было часть фабулы изложить прозой или прослоить поэму документами. Тогда вместо всего этого выспреннего пассажа достаточно было сказать: Шмидт решил на катере объехать эскадру, чтобы уговорить офицеров и матросов не стрелять по беззащитному «Очакову». Обошлось бы без всяких дремавших Орфеев, мало тут уместных, и даже отличная рифма «Орфей» – «верфей» только усугубляет неловкость; в двадцать шестом Пастернак еще убежден, что его стиху подвластно все. В двадцать девятом он уже вознамерится часть «Спекторского», касающуюся войны и революции, написать прозой – на пути к большой романной форме у него будет простая и смелая идея лирические фрагменты отдавать стихам, а повествовательные и более динамические, бог уж с ними, просто рассказывать.

Назад! Зачем соваться под нос,Под дождь помой?Утратят ли боеспособность«Синоп» с «Чесмой»?

Пастернак любил вставлять в стихи традиционно непоэтическую лексику, сглаживая ее чужеродность единством звукоряда. Так вплавлялись в его стихи «ширпотреб» или «автобаза». Но с «боеспособностью» ничего не сделаешь – торчит; вообще писать стихами внутренний монолог Шмидта в ночь расстрела «Очакова» – занятие неблагодарное. Пастернак сладил с эпосом ценой значительных потерь – вещь вышла неровной, в ней много соединительной ткани.

Оптимальным решением тут была частая смена ритмов, безупречно оригинальных, то музыкальных, то разговорных. Он начал поэму еще до получения цветаевского «Крысолова», где труднейшая задача построения поэтического нарратива решается чисто музыкальными средствами. Сравнивать эти вещи трудно: «Крысолов» – вольная, язвительная легенда, со множеством смыслов, с амбивалентным героем, что и обеспечивает сюжету «бродячесть»; «Шмидт» – поэма намеренно добронравная, хотя довольно вольнодумная, но уж никак не страшная средневековая сказка. Тем не менее, когда Пастернак в июне 1926 года получил «Крысолова», он обрадовался совпадению методов. По ритмическому богатству и разнообразию «Лейтенант Шмидт» в советской поэзии не имеет себе равных. Лучше Пастернака с этой задачей не справился бы никто – не зря он уверял Цветаеву: «Я эту гору проем». В первой и третьей частях поэмы он достигает подлинной лирической мощи:

Двум из осужденных, а всех их было четверо, —Думалось еще – из четырех двоим.Ветер гладил звезды горячо и жертвенноВечным чем-то, чем-то зиждущим своим.…Остальных пьянила ширь весны и каторги.Люки были настежь, и, точно у миног,Округлясь, дышали рты иллюминаторов.Транспорт колыхался, как сонный осьминог.

Каждому пейзажу, каждой сменной декорации соответствует свой ритм – вот, например, дивная картина утреннего порта, отдельное готовое стихотворение:

В зимней призрачной красеДремлет рейд в рассветной мгле,Сонно кутаясь в туманПутаницей мачтИ купаясь, как в росе,Оторопью рейВ серебре и перламутреПолумертвых фонарей.Еле-еле лебезитУтренняя зыбь.Каждый еле слышный шелест,Чем он мельче и дряблей,Отдается дрожью в телеКораблей.

Прелесть что такое – живое море, совершенно в духе «Отплытья». Но буквально через двадцать строк —

Пехотный полк из ПавлоградаС тринадцатою полевойАртиллерийскою бригадойИ – проба потной мостовой.

И сразу – никакого синтеза, резкое столкновение двух чужеродных начал: не только тринадцатая полевая артиллерийская бригада начинает казаться вызывающе неуместной, но и превосходный морской пейзаж уже глядится цветной заплаткой на трагическом документальном повествовании.

«Лейтенант Шмидт» – первая (из трех, считая неоконченное «Зарево») фабульная поэма Пастернака; на этом пути он выступил таким же первооткрывателем, как и в жанре поэмы лирической, бессюжетной – когда писал «Высокую болезнь». По проторенной им тропе толпой устремились люди значительно меньших дарований. Именно это, скорее всего, имел в виду Мандельштам, когда говорил Ахматовой 9 февраля 1936 года в Воронеже: «Вреден Пастернак. Он раньше, целостнее других натворил то, во что другие пустились массово, всем скопом, безвкусно» (записано Сергеем Рудаковым). Появились тягучие, монотонные стихотворные повествования, форменная «проза стихами». При известной ловкости ничего не стоит зарифмовать и «Войну и мир». Сельвинский вслед за эпопеей «Улялаевщина», в которой случались куски восхитительные, «настукал» роман в стихах «Пушторг», книгу уже откровенно смешную, чего, кажется, не мог не понимать и автор. Да что «Пушторг» – Марк Тарловский в 1933 году намастрячил александрийскими октавами поэму «Первоначальное накопление»! Впоследствии умение рассказывать стихами все что угодно выталкивало поэтов в переводчики. Поэма правила бал даже во времена оттепели, когда Евгений Евтушенко возвел свою железобетонную «Братскую ГЭС», разваливающуюся, как авральный новострой.