«Если», 2000 № 07 - Марина и Сергей Дяченко

Б. Стругацкий: Формула ЧУДО-ТАЙНА-ДОСТОВЕРНОСТЬ возникла, нетрудно догадаться, как некая литературная реплика знаменитого (и мрачного) лозунга иезуитов — «чудо-тайна-авторитет». И с самого начала под словом ЧУДО подразумевалось у нас именно чудо: нечто невероятное, невозможное, абсолютно «несообразное с реальностью». Для нас ведь фантастика всегда была вторжением необычайного в обычное — в этом суть фантастики, соль ее, «патентообразующая формула», если угодно. Без чуда нет фантастики, как нет исторического романа без исторического фона или романа эпистолярного без переписки кого-то с кем-то, используемой как некий литературный прием. Поэтому я не стал бы распространять нашу формулу на всю беллетристику вообще, хотя при желании это действительно можно было бы сделать, лишь немного сместив акценты.

Что же касается привыкания… Не знаю, не знаю. Вообще-то человек способен привыкнуть ко всему. «Кроме холода», — говаривал Амундсен. «Кроме почечной колики», — рискнул бы добавить и я.

Но что такое «привыкание к чуду»? В реальной жизни мы встречаем чудо так редко, что привыкнуть к нему не успеваем (за тот короткий срок, который нам отпущен). В литературе чудо встречается часто, это верно, но оно всегда находится внутри некоего текста и не просто внутри — оно слито с ним, вплавлено в него, и воспринимаем мы, собственно, не само чудо (в чистом виде), а именно одушевленный, оплодотворенный, остраненный этим чудом тест. Так что когда речь идет о литературе, вопрос надо ставить иначе: происходит ли привыкание читателя к тексту? Мой ответ: нет — если только текст достаточно хорош. Можно прочитать книгу десять и двадцать раз, но так и не привыкнуть к ней — в том смысле, в каком мы привыкаем к старому халату, или к хлебу под щи, или к шуму автомобилей за окнами — привыкаем в том смысле, что перестаем замечать. Но все мы знаем тексты, которые навсегда остаются для нас чистыми и свежими. Новыми — патина времени не покрывает их. «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…» Это чудо отлито из самого благородного материала на свете — из высокого вдохновения, и привыкнуть к нему невозможно. Все вышесказанное представляется мне вполне очевидным, но, может быть, я неправильно понял вопрос?

Э.Г.: Вы абсолютно правы, вопрос касается именно привыкания. Можно ли хотя бы на обыденном уровне понять, почему я в бесконечный раз тянусь к томику Стругацких, хотя знаю их почти наизусть, или перечитываю в очередной раз «Путешествие на Запад», хотя наперед знаю, что ожидает Волшебного царя обезьян за ближайшим поворотом? Что влечет читателя к бесконечному чтению? Не наркотический ли это эффект? В свое время только ленивый не высказался об эскапистской сущности фантастики. Но есть масса других способов убежать от действительности, и гораздо более эффективных. Тем не менее ряды юношей бледных со взором горящим не убывают и в наши рыночные времена, хотя «кислотных» дискотек на порядок больше, чем библиотек. Что мы открываем, в сотый раз перечитывая некий текст? Это попытка к бегству от обыденности или срабатывание каких-то неясных механизмов в подкорке? Может, в каждой популяции есть особи с ярко выраженным тропизмом к определенным сочетаниям знаков и смыслов? А фантастика с ее очищенным от примесей ЧУДОМ — это своего рода катализатор, индикатор, детектор, сепаратор… позволяющий выявлять людей, особо подверженных влиянию слова. Недаром мы часто сталкиваемся с откровенно «неприязненным», как пишут в протоколах, отношением к фантастике людей, которые ее не знают и не читают. Какая-то немотивированная боязнь, что ли? С другой стороны, такая фантастика, как, например, «Книга Мормона» или труды фантаста Хаббарда, породили новые конфессии. Вопрос в том, не является ли литература, оперирующая ЧУДОМ, чем-то большим, нежели литература?

Б.Н.: В каком-то смысле литература всегда «больше, чем литература», — как и любое другое достаточно мощное социально-психологическое явление. Это «больше» выражается, в частности, в том, что как бы полно вы ни определяли сущность этого явления, сколько бы ни перечисляли все мыслимые и немыслимые связи его с реальностью, направления воздействия его на «потребителя», степени свободы, — всегда находится некто, кто обнаружит еще одну степень, никем ранее не замеченную, еще одну грань, всеми упущенную, еще одно качество, которого раньше не было и которое теперь вот обнаружилось «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами» (как, например, возникает множество новых граней-свойств-связей литературы с реальностью сегодня, сейчас, после возникновения Сети). Поэтому все, что вы перечислили, говоря о литературе вообще и о фантастике в частности — сущая правда. Но наверняка можно при желании добавить и еще что-то. Например, что фантастика служит одновременно и стимулятором, и раздражителем, и усилителем, и аккумулятором воображения. Что она, как никакой другой вид литературы, находится в совершенно особых отношениях с будущим: она — самим фактом своего существования — способна и поощрять, и изобретать, и даже «прекращать» его. И так далее. Откуда эта поразительная многофункциональность фантастики и литературы вообще? Наверное, она заложена в чудовищной сверхпотенции нашего мозга: как-никак тридцать миллиардов нейронов под черепушкой — это не шутка (почти столько же, сколько звезд в нашей галактике)! Не удивительно, что на каждое сложное воздействие этот умопомрачительно гигантский «черный ящик» отвечает целым веером реакций, и о количестве (не говоря уже качестве) пластинок этого веера с определенностью можно сказать только, что оно, скорее всего, все-таки конечно. Впрочем, справедливости ради нельзя не отметить, что доля таких трепетных, преданных, страстных читателей-обожателей, как мы с вами, среди множества грамотных людей, наверное, даже меньше, чем доля истинных гурманов среди обыкновенных едоков.

Э.Г.: Действительно, воображение — это неотъемлемое свойство человеческого разума. Не исключено, что первая обезьяна, сумевшая вообразить банан, была уже почти человеком. Первый же человек, сумевший запечатлеть воображаемое, в вербальной или визуальной форме, стал почти богом или, по крайней мере, культурным героем. Но это все высокие материи… А вот что касается едоков и гурманов, то в связи с этим хотелось бы перейти к ответственности «шеф-поваров» за конечный продукт. Ответственность творца за свое создание — тема, со времен Мэри Шелли вполне отработанная в литературе и ее окрестностях. Однако вечность проблемы не снимает необходимости ее корректного решения. Как говаривал К. Х. Хунта: «Мы сами знаем, что она не имеет решения. Мы хотим знать, как ее решать». Фантастическая литература (а ныне и кинематограф) оперирует воображением человека, и стало быть, влияет на планы и структуры поведения личности или даже социального страта в большей степени, нежели иные формы коммуникаций. Ко всему еще у юных читателей резистентность к вымыслу весьма невысока. Дело не в том, что в какой-то момент вымышленные миры становятся для них реальнее и привлекательнее действительности. Просто любое неординарное произведение в той или иной степени программирует судьбу читателя, оказывает явное или неявное воздействие на формируемую систему ценностей, и не всегда результат адекватен замыслу. Самооценка творческой личности в каком-то аспекте подобна маятнику — то он мнит себя высшим существом, по единому слову которого конструируется мироздание, то в самоуничижении готов посыпать голову пеплом, ибо уверен в бессмысленности своих потуг. Но есть демиурги, итог деятельности которых определяется обществом как социально значимый, творчество которых очевидным образом повлияло на судьбы десятков, сотен, тысяч людей, а фрагменты их творчества вошли в обыденное сознание на уровне идиоматики, образов и поведенческих стереотипов. Вам никогда не было страшно за тех, кого вы «приручили»?