Пастырь Вселенной - Дмитрий Абеляшев

Хуже всего было это полнейшее отсутствие не только звука — намека на звук. Володя мог кричать, петь, кашлять, нукать — какие бы звуки он ни издавал, все они, не порождая малейших признаков эха, бесследно таяли в глухих, невероятно звукопоглощающих стенах, потолке и полу. Не было никаких, даже косвенных признаков, по которым Володя мог бы следить за временем. Окон в этом номере люкс, естественно, не предполагалось, еду же и туалет меняли через неровные, случайные, вероятно, с целью дезориентации узников, промежутки времени. Володя не знал, везде ли такой порядок принят на Анданоре, но то, что один подобный режим, даже без пыток и допросов, оказался достаточным для его деморализации, он знал наверняка. В снах ему чаще всего виделась непролазная, зеленая, как освещение в камере, трясина, что неудивительно — частенько Владимир пробуждался, ухнув в глубину расступившегося пола.

В общем, Володя был несказанно рад, когда двери камеры отворились однажды для того, чтобы выпустить его на относительную свободу — два зверообразных, по степени развития мускулатуры, охранника в едва сходившихся на них комбинезонах почти на весу вывели Владимира в длинный коридор, и еще двое, с куда как более человеческими фигурами, зато с плазмометами на изготовку, шествовали следом. На голову Владимиру надели полупроницаемый колпак, словно вывернутый наизнанку, — землянин сразу сообразил, что его лицо, с глазами как у слепого, сейчас продолжало оставаться на всеобщем обозрении, тогда как сам он видел лишь непроглядную тьму внутренней поверхности изменчивой пленки.

Когда же после долгих, как показалось Володе, часов пути — которым после губительного однообразия покинутой камеры он был даже рад — колпак наконец сняли, Владимиру почудилось, что он уже пересек границу между мирами и оказался в раю — такое великолепие было вокруг него, и среди всей этой красоты первым, что увидел Владимир, был целый сонм священнослужителей в праздничных, сияющих одеждах! Седовласые епископы в высоких округлых головных уборах и мантиях, поблескивающих каменьями, опирались на драгоценные старинные посохи благородных металлов; священники, какие в черных монашеских, какие — в золотистых или голубых рясах с узорами в форме виноградных кистей и крестов, с серебряными распятиями, висящими на груди, — все они были исполнены внутренней силы и величия. Володя словно перенесся в Москву на торжественный Пасхальный или Рождественский крестный ход, даже более того — ведь здесь сегодня присутствовали и архиереи Великих Восточных Церквей, придавая собранию совсем уже неземные представительность и величие. Священнослужители отнюдь не расстратили по дороге с Земли своего властного достоинства. Их сияющая, переливающаяся самоцветами и, казалось, лучащаяся невидимым, но отчетливым для Владимира теплым, домашним, внутренним светом группа стояла на плитах голубого мрамора в обширном торжественном зале, который весь был выполнен строго в голубовато-золотистых тонах. Этот зал был куда грандиознее, чем тот, где Император беседовал с вмурованным в стену Владимиром. Володе стало страшно — ему вспомнилось коварство анданорских помещений, поверхности которых имели обыкновение делаться жидкими по воле их хозяина. Владимир с ужасом представил себе на мгновение картину того кошмара, который мог развернуться перед его глазами, если с этим полом произойдет что-либо подобное. А еще Владимиру стало страшно оттого, что он лишь теперь осознал, какую неимоверную ответственность взял на себя, предложив Императору привезти сюда земных епископов, — кто он такой, чтобы распоряжаться их судьбами! Но так, казалось Володе, у Земли был шанс — Владимир чувствовал, какой силы исполнены эти духовные мужи, и ему казалось, что если они, все вместе, согласятся отслужить молебен, то эпидемия должна утихнуть, ну может ли быть иначе?

Священнослужители же пытливо, но не грозно смотрели на Володю — в их исполненных, казалось, самой вечностью взглядах Володя черпал сочувствие, умиротворение и даже поддержку. Видимо, сообразил Владимир, выглядел он сейчас соответствующе — небритым и помятым узником, в грязной тюремной робе.

— Владимир! — донесся до Володи властный оклик откуда-то сзади. Голос был знакомым — он принадлежал повелителю Анданора.

Обернувшись, Володя увидел изумительный трон, который сам по себе более походил на уменьшенную копию египетских пирамид, отлитую явно из чистого золота. Высотой трон был не менее трехэтажного дома. Император, чья фигурка казалась сейчас хрупким средоточием невероятного могущества, восседал в гармонично венчавшем трон кресле, в которое плавно перетекала исполинская пирамида. Вверх к Императору вела устилавшая ступени красная ковровая дорожка. Но каковы же были эти ступени, бог ты мой! Край нижней был чуть выше Володиного роста, следующая за ней была самую малость поменьше, третья — еще немного миниатюрнее предыдущей. Искусными архитекторами древности — так как этот трон безусловно, не был мебелью, но являлся монументальным сооружением — была создана такая извращенная перспектива, сотворена столь искусная иллюзия, что, глядя на Императора снизу вверх, казалось, что высота трона много больше, чем на самом деле. Невольно представлялось, будто ступени имеют одинаковую высоту, доступную разве что шагам титанов, — но они были вполне под стать облаченным в золото стопам Императора, восседавшего на вершине и весьма естественно и органично венчавшего своей царственной особой всю величественную конструкцию трона. Сейчас это уже был не человек — но воплощение самой Империи, жестокой и неумолимой. Словно он был не из плоти и крови, но сам дух Анданора почтил смертных своим присутствием. Контраст с христианскими епископами был столь ошеломляющим, что Владимир замер, словно его прошибло током. Одного взгляда на Императора хватило Владимиру, чтобы осознать, что ни одна из языческих империй Земли, даже Рим, даже Египет, не обладала и сотой долей могущества и непреклонности воли мира по имени Анданор. Трон с Императором на его вершине внушал благоговейный трепет. Казалось, это божество — ноги противно ослабли, будто пытаясь помочь Владимиру рухнуть на колени перед владыкой Империи.

— Поднимись ко мне, — повелел Император.

Легко сказать — Владимир мысленно поблагодарил Господа за свое увлечение тренажером, — для того чтобы залезть на нижнюю ступень, ему пришлось подтянуться, что, слава Богу, он еще не разучился делать. Володя спиной улавливал сострадание во взглядах православных священников и епископов. Владимир поймал себя на том, что ему представлялось странным, как это молния или какое-нибудь еще более страшное природное явление до сих пор не взорвало, не разрядило собою чудовищное противостояние двух несовместимых, казалось бы, в одном зале полюсов мироздания — христианского, воплощенного в архиереях и священниках, стоявших внизу, в каких-нибудь двадцати метрах от трона, и Императора, будто вовсе и не изображавшего из себя божество, но попросту являвшегося им.

Поверхность второй ступени оказалась вровень с Володиными глазами — на нее и на пару других, чья высота плавно убывала, Володе пришлось забираться, подтягиваясь на руках. Красная ковровая дорожка, которой были покрыты ступени, также незаметно сужалась, подчеркивая иллюзию. Снизу же складывалось впечатление, будто Владимир, поднимаясь к Императору, сам увеличивается в размерах, все с большей легкостью преодолевая ступени. Вот уже Володя оставил позади ступеньки, на которые ему приходилось залезать, закидывая на них ногу; выше ему стало по силам подыматься по ступеням так, как это вообще-то и положено — шаг за шагом. Император, облаченный в одежду, сделанную, вероятно, из чистого золота, как и трон, безо всякого интереса или сочувствия, как и подобает божеству, взирал на усилия Володи, по его требованию восходившего по ступеням к самому седалищу анданорского самодержца.

Внезапно Володя ощутил запах паленой резины — он мгновенно сопоставил его с неожиданным теплом, жаром почти в стопах. Взглянув под ноги, Володя увидел, что его тюремная обувь, более всего напоминавшая земные кеды, плавилась резиной подошв на раскаленной докрасна материи ковровой дорожки, с тихим писком испуская, под напором, маленькие клубы зловонного дыма. Владимир, которому оставалось всего пять ступеней до самого трона, отпрянул, поняв, что еще пара секунд — и жариться на противне коврового покрытия будет уже не обувь его, но стопы. Император, судя по всему, был нисколько не озабочен и не обрадован Володиными проблемами — он безучастно взирал на копошившегося у его ног смертного, которому — и это естественно — так и не удалось подняться до божественных высот самого Императора. Володя развернулся, чтобы спуститься на пару ступенек — он понял, что раскаленной дорожка была только в непосредственной близости от Императора, — и, поспешно спускаясь, невольно поразился, как перспектива разновеликих ступеней смотрелась отсюда, свысока. При взгляде сверху тоже складывалось впечатление, что все ступени одинаковы, но высота трона по этой причине не воспринималась столь большой, как была в действительности, а вот духовенство, ростом вровень с краем нижней ступени, воспринималось делегацией не карликов даже, но гномов. Володя чуть не упал — резина подошвы его левого ботинка, застывая, приплавилась к уже не горячей в безопасном отдалении от Императора ковровой дорожке, и он, с трудом отодрав ее, чуть не свергся вниз. Владимиру было отвратительно, что он невольно сделался словно бы актером в постановке про Икара, дерзнувшего подняться к Солнцу, но опалившего себе крылья. Снизу-то священникам не было видно дыма, они не ощущали запаха паленой резины — смотрелось все, должно быть, так, смекнул Владимир, словно он отшарахнулся от Императора, сраженный его божественным величием, рядом с которым смертный находиться не вправе.