Пульс России. Переломные моменты истории страны глазами кремлевского врача - Александр Мясников

Но следующий визит — к профессору Пейджу в Кливленде — эти суждения, во всяком случае, ограничил. В клинике и лабораториях профессора Пейджа мы познакомились с высотами нашей науки. Прежде всего нам показали коронарографию у больных. Специалист, который уже сделал 500 исследований, считает себя терапевтом-рентгенологом и, в частности, кардиологом. Смертность при манипуляциях доведена до нуля. На пленках ясно видны коронарные сосуды, их структура, в том числе стенозы и атеросклеротические деформации.

Нам показали также первые опыты с искусственным сердцем — прибором, вставленным в грудь собаки. У меня сохранился номер местной газеты с фото: на снимке — профессор Пейдж, я и другие члены нашей группы, — доктор Колф, автор работы, передает мне искусственное сердце и говорит: «Очевидно, свои сердца вскоре будут уж не столь нужны», на что профессор Пейдж замечает: за исключением того, что они будут нужны девушкам («exept for girls»).

Далее нам продемонстрировали полученный синтетически ангиотензин II (то есть прессорный агент, образующийся в организме из белка под влиянием ренина), — таким образом, мы вновь укрепились в представлении о важной роли почек при гипертонии. Одновременно нас ознакомили с рентгенографией почечных артерий и с новыми методами наложения шунта при их стенозе. Был сделан для нас доклад о серотонине с демонстрацией больного (до того момента мы знали о серотонине смутно, если не сказать, не знали). Были показаны аорты кроликов, которым вводился не холестерин, а другие крупноколлоидные вещества (например, теин) — в интиме сосуда были ясно видны суданированные липоидные пятна — следовательно, коллоидные вещества любой природы чисто физически воздействуют на сосудистую систему, способствуя ее последующей инфильтрации липидами, — идея, которая в дальнейшем получила развитие в некоторых работах Института терапии.

Пейдж — интересный человек, с юмором, скептик. Он автор большого числа важных научных работ, его имя — одно из первых в международной медицине. Тем не менее на тот или иной вопрос он часто отвечает «I have no idea»[258]. В теоретических объяснениях он готов к компромиссным схемам. Нам он дал труды, сборники — и с момента визита в Кливленд я и Сперанский стали получать издаваемый им «Modern Medicine», выходящий два раза в месяц, с обложками, на которых даются портреты в красках того или иного ученого-современника; в этом журнале каждую передовую пишет Пейдж — на самую разнообразную тему, в том числе и социальную. Естественно, он не обходит в своих высказываниях и политику, в том числе коммунизм, в торжество которого он не верит, и ратует за мир и взаимопонимание.

Кстати, когда Пейдж на следующий год приезжал к нам в Москву, он восхищался Большим театром и иконами (как, впрочем, и другие культурные иностранцы), но о своих общих впечатлениях не счел нужным потом высказаться на страницах своего журнала. Был он у нас и на даче: перед обедом дамы отправились в уборную с ванной, а мужчины должны были все проделать на улице, воспользовавшись маленьким деревянным учреждением у забора. Пейджу попал в руки печатный листок, на котором был изображен опыт на собаке с исследованием высшей нервной деятельности, и он разобрал, что дело идет об учении Павлова. «А, вот как вы цените это ваше пресловутое учение», — пошутил он.

В перерыве между посещением различных лабораторий нас окружили корреспонденты и просили высказаться. К тому дню, судя по газетам, международная обстановка резко ухудшилась. Полет U2 Пауэрса[259] и наша реакция в адрес Эйзенхауэра[260] делали негативной перспективу переговоров «на высшем уровне» в Париже — хотя и президент США, и Н. С. Хрущев уже встретились там. Оскорбительный тон обвинений Хрущева в адрес столь популярного в Америке генерала смутил народ, несмотря на общее стремление не вдаваться в политику. В интервью нас спросили, что мы думаем о Summit Debate (то есть о срыве переговоров в верхах). Мы предпочли сказать, что знаем об этом лишь из американских газет и их информация не дает нам права судить обо всех обстоятельствах события. Потом задавались вопросы о научных делах. На следующий день в газетной заметке сообщалось, что встречи в верхах советских и американских кардиологов — не в пример встрече глав правительств — оказались полезными и конкретными, особо выпячивалось наше заявление, что нам показали все (то есть открыто, ничего не утаивая).

На следующее утро в газетах заголовки: полный срыв переговоров в Париже. Нас везет из отеля молодой сотрудник гостиницы, Пейджа нет. На аэродроме оформляется багаж — публика уткнулась в газетные страницы. И. И. Сперанский говорит мне тихо: «Как-то неловко разговаривать сейчас по-русски». Даже Кипшидзе смущен, молчит, как и М. В.

В Нью-Йорке мы в какой-то другой гостинице, позаботился Институт сердца, прислал, как и раньше, представителя. Ночью мы включили телевизоры: из Парижа передавали выступление Н. С. Хрущева. Он кричал, ругался — сердитая физиономия, впрочем, казалась немного растерянной. Рядом сидел Малиновский, как большой медведь. Переводчики смягчали неприличные слова.

На следующий день, согласно программе, мы должны были собраться в каком-то офисе, кажется, это было учреждение, аналогичное нашему городскому отделу здравоохранения. Лифт доставил нас на высокий этаж — и здравствуйте, тут все знакомые. Прибыли из Бетесды директор Уотт и его заместитель Терри, профессор Эндрюс из Балтимора, и опять профессор Уайт, прилетевший специально из Бостона! Вот вам и срыв Summit conference! Друзья остаются друзьями — могли бы ведь и не приехать!

Мы обсуждали результаты встречи, высказывали свои взгляды на будущие формы сотрудничества. Американские коллеги настаивали на целесообразности посылать к нам молодых врачей на более или менее длительные сроки. Через год темой их приезда в Москву должна служить проблема кардиосклероза, а также обсуждение классификации гипертонии и атеросклероза, то есть типично наши вопросы («для лучшего взаимопонимания»).

В заключение был ланч, для чего мы перешли в старинное здание в голландском стиле — одно из немногих сохранившихся с того времени, когда Нью-Йорк был еще Новым Амстердамом и им владели голландцы. За обедом глава здравоохранения Нью-Йорка, женщина (фамилию ее я не запомнил), сказала соответствующую любезную речь. Потом мы дружески расцеловались с Уайтом и другими. А вечером из аэропорта, который носит теперь имя Кеннеди, мы отбыли в Брюссель, откуда я должен был, уже один, направиться в Прагу на симпозиум по гипертонии.

Третья поездка в США состоялась осенью 1962 года. Кроме меня, были еще вновь П. Е. Лукомский и Н. Н. Кипшидзе. На этот раз мы пролетели океан — из Копенгагена до Нью-Йорка — на «Боинге» за 6 часов 40 минут! Нас встретил доктор Зукл, заместитель директора Института сердца; сразу в Вашингтон, там поджидала нас его машина, гостиница — спать. Все быстро и уже знакомо, почти привычно.