Ведьмино отродье - Булыга Сергей

— Р-рняйсь! — рявкнул адмирал.

И строй, как завороженный, — шварк, шварк, пасть вправо, пасть вперед. А адмирал:

— Вот так-то вот! — сказал и засмеялся, и добавил: — Теперь нам здесь уже точно делать нечего. К веслам! В-ва! В-ва! На юг!

Глава седьмая — НА ЮГ

И они шли на юг. По целым дням гребли, а вечерами, лишь только солнце начинало погружаться в Океан, они сразу сушили весла, убирали паруса. «Седой Тальфар» ложился в дрейф, они кормились. Потом звучал сигнал «всем-всем шабаш!» — и они отдыхали. А утром вновь сигнал — «на банки! порс!» — и они вновь гребли. Шли при попутном ровном ветре, гребли вполсилы, не спеша. Да адмирал иного и не требовал. Он говорил:

— Успеется. Все схвачено. Вот где оно!

И всем желающим показывал ту самую, поддельную карту — он еще в первый вечер взял ее у Рыжего, снес на шкафут и там опять всем показывал и нагло утверждал, что карта эта верная, надежная, но вот только о том, как она к нему попала, о том он никому не скажет — такое слово дал. И тут же весьма прозрачно намекал на то, что тот, кто дал ему эту карту, лично был на том Континенте, прошел его и вдоль и поперек, провел промеры сорока семи фарватеров, сделал отметки приливов-отливов, а после… А после адмирал и вообще нес какую-то дикую несуразицу, бессвязную, крикливую нелепицу…

Но эти ему верили. И на «Тальфаре» все было спокойно — день, два, четыре, семь. Они гребли усердно, добросовестно. И ветер был попутный, ровный, кормежка была сытная — чего еще желать? И, кстати, не только одни гребцы, но ведь и сам Рыжий в эти дни был всем доволен. А что! И качку он легко переносил, и весь экипаж с почтением и даже некоторой опаской поглядывал на него, когда он с важным видом выходил на ют, смотрел в подзорную трубу на горизонт, потом на облака, потом сверялся с компасом и делал лаговые записи, а после сверху вниз поглядывал на них, гребцов — и снова уходил в каюту… к которой, кстати, ни один из них не смел даже приблизиться, ибо кто они — черная кость, их место — кубрик, нары, им в ночь огня не разводить, им ночью только спать.

И вот они и спят! Спит весь «Тальфар», спит и Вай Кау — его гамак напротив твоего. А ты, Рыжий, лежишь с открытыми глазами, тебя сон не берет, вот ты лежишь и думаешь: ночь, тьма кругом, и вроде тишине уже давно пора было бы настать… Но волны все толкутся в борт, толкутся — вот борт и скрипит, и переборки ему вторят. И палуба, и такелаж! Все и везде скрипит, стонет, дрожит. Ну, прямо скажем, ощущеньице далеко не из лучших. И это ведь еще «Тальфар», элитная галера, а не обычное корыто, и это еще ют, а не бак. На баке, там вообще хоть уши затыкай. Но им, ганьбэйцам, это все равно. Нет, это их даже радует. Вай Кау говорил:

— Скрипит — и это хорошо. Спи, не мешай.

И сам-то он, конечно, спал. А Рыжий все лежал, смотрел по сторонам и слушал скрип, и думал. Да, корпус у «Тальфара» не простой — из баркарасса. А баркарасс — это очень редкое, ценное дерево, оно растет только в Тернтерце. Его еще зовут железной пеной. Это потому, что его древесина крепче железа и в то же время легче пены. Тернтерц его не продает, у них такой закон, чтоб баркарасс не вывозили на экспорт, и потому добыть баркарасс можно только при помощи силы. Так все его и добывают. И оттого и ценят баркарасс. И оттого «Тальфар» и легок на ходу, что у него баркарассовый корпус. А то, что он, этот корпус, скрипит, так это очень хорошо — значит, живет. Вот если он вдруг замолчит, то еще вахты не пройдет — и будет жуткий треск, и…

Р-ра! Так что пускай себе скрипит, ну что тебе до скрипа? Ты что, скрипа не слыхивал? Ведь так же Лес скрипит перед грозой, когда еще и ветра нет, а он уже скрипит — Лес первым чует непогоду. И потому чем он громче скрипит, тем после громче будет перестук копыт Небесного Сохатого, тем больше будет молний и огня, и вот уже — закрой глаза! — и вот уже ты видишь эти всполохи, и вот ты уже слышишь этот перестук, вот ветер рвет листву, мечет ее, и вот уже по Выселкам забегали, гонят детей по логовам, спешат, и вот уже Вожак вскочил…

Р-ра! Вот оно в чем дело, вот почему ты так боишься скрипа — это в тебе просто проснулся давным-давно забытый детский страх перед грозой, и вообще, ты будто не флаг-штурман, не ганьбэец, а ты снова всего лишь… Да! Р-ра! Как будто не было ни Дымска и ни Бурка, ни Ганьбэя, и не в каюте ты, а в логове, и рядом Хват храпит, а не Вай Кау, а ты не спишь — лежишь, дрожишь и слушаешь, как наверху ели скрипят все громче, громче. Еще вот-вот совсем немного — и грянет гром. И посыплются молнии. Вспыхнет огонь! И это, ты знаешь, не просто огонь, это Небесный Брат — разгневанный, всесильный, за все наши грехи сейчас нас накажет! Вот прямо!.. Вот!..

Р-ра! Нет! Опомнись! И ты вскочил и сел, и свесил стопы с гамака, прислушался — скрипит. И ночь в иллюминаторе. Спит Океан… Но это так только лишь говорят, что он спит, а на самом же деле он просто молчит и тихо, ровно дышит. Кто мы ему? Он нас не замечает. Вчера опять трижды бросали лот, стравили весь канат, но до дна, как всегда, не достали. И не могли достать, и это правильно, это нормально, потому что где это такое видано, чтобы посреди Океана, на сумасшедшей глубине, кому-то удавались замеры лебедочным лотом! А эти все не верили. Им кажется, что берег уже где-то совсем близко. Им хочется, чтоб это было так, вот оттого они и говорят, болтают всякое. Их страх берет: вон, сколько дней они уже гребут, а берега все нет и нет. Вот и сошлись они вчера под вечер у грот-мачты. Пришлось к ним спуститься. Вай Кау поначалу объяснял им по-хорошему, по-доброму, а после, не сдержавшись, стал кричать и в карту тыкал и доказывал, что, мол, еще пятнадцать дней, никак не менее, идти… А эти нет, твердят, что берег уже близко. И ждут его, кивают на приметы. Приметы, х-ха! Вчера траву увидели — визжали от восторга. А что с того? Трава была и раньше. Но та трава, так говорят они, была не та, та простая морская трава, а эта — точно та, речная, и берег, значит, уже совсем близко. И ветер будто не такой уже соленый, он, утверждают они, — это бриз, а если дует бриз, то берег, значит… Р-ра! Ты развернулся и ушел в каюту, а адмирал еще остался с ними и доказывал, и много еще всякого от них выслушивал, и даже с чем-то соглашался и кивал, и снова карту им показывал, и курс когтем прочерчивал, и снова терпеливо объяснял, объяснял им, скотам… И объяснил, и убедил-таки! А может, и не убедил, — их разве кто поймет? — но зато усмирил, это точно, они ушли, зашились в своем кубрике. Вот уж воистину есть мы, а есть они, другие, и видят они то же, что и мы, и слышат вроде бы одно и то же, что и мы, но чтобы после все это понять, сообразить, вот тут у них… Тьфу! Тьфу! Вай Кау, возвратясь в каюту, упал в гамак, долго молчал, потом мрачно сказал: