Простаки за границей или Путь новых паломников - Марк Твен

Воспользовавшись тем, что Исав отчаянно прого­лодался, Иаков украл у него первородство и великую честь и уважение, которые принадлежали тому по пра­ву; обманом и вероломством он украл у Исава отцов­ское благословение; по его вине Исав стал чужим в отчем доме и ушел бродить по свету. Но спустя двадцать лет Иаков повстречал Исава и, дрожа от страха, пал к его ногам и жалобно умолял брата избавить его от заслуженного наказания. И как же поступил этот великолепный дикарь? Он кинулся на шею Иакова и обнял его! И когда Иаков, который не способен был понять благородную душу, все еще пол­ный страха и сомнений, «дабы приобрести благоволе­ние в очах господина моего», хотел подкупить Исава, отдав ему в дар свое стадо, что ответил этот велико­душный сын пустыни?

«У меня много, брат мой, пусть будет твое у тебя!»

Когда они встретились, Иаков был богат, любим женами и детьми и путешествовал с помпой, окружен­ный слугами, многочисленными стадами и караванами верблюдов, а Исав так и остался бездомным изгнанни­ком, каким он стал по милости брата.

Прошло тринадцать лет, полных чудес, и братья, которые продали Иосифа, голодные и униженные, при­шли чужаками в чужую землю купить «немного пи­щи», а когда их обвинили в краже и призвали во дворец, они узнали в его владельце Иосифа; братья были полны страха: они нищие, а он владыка могуще­ственной империи! Найдется ли на свете человек, кото­рый не воспользовался бы таким подходящим случаем сделать широкий жест? Кто же больше достоин вос­хищения — изгнанник Исав, простивший процвета­ющего Иакова, или же Иосиф, простивший дрожащих оборванцев, удачному злодейству которых он обязан был своим высоким саном?

Перед тем как подойти ко рву Иосифа, мы взоб­рались на гору, и, не заслоненная ни деревцем, ни кустиком, нам открылась картина, увидеть которую мечтают миллионы верующих во всех концах мира и готовы отдать за это половину всего, что имеют, — в нескольких милях впереди лежало священное море Га­лилейское!

Вот почему мы не стали мешкать у рва Иосифа. Мы отдохнули сами и дали отдых лошадям и несколь­ко минут наслаждались благословенной тенью древ­них строений. Вода у нас вся вышла, и два хмурых араба, которые слонялись неподалеку со своими длин­ными ружьями, сказали, что ни у них, ни где-либо поблизости воды нет. Они знали, что немного солоно­ватой воды есть во рву, но слишком чтили это священ­ное место, служившее темницей их предку, и не жела­ли, чтобы из него пили христианские собаки. Но Фергюсон связал несколько тряпок и носовых платков и сделал из них веревку, достаточную для того, чтобы можно было кувшином зачерпнуть воды, и мы напи­лись и поехали дальше и вскоре спешились на тех берегах, которые стали священными, ибо по ним сту­пала нога Спасителя.

В полдень мы искупались в море Галилейском — истинное благо в этом пекле — и потом позавтракали под старым одичавшим фиговым деревом у источника Эйн-э-Тин, в сотне ярдов от развалин Капернаума. Любой ручеек, журчащий меж скал и песков, в этом краю нарекают высоким званием источника, и людей, живущих на берегах Гудзона, Великих озер и Мис­сисипи, охватывает безмерный восторг, едва они зави­дят эти «источники», и они пускают в ход все свое умение и мастерство, чтобы излить свою хвалу на бумагу. Если бы собрать воедино все стихи и весь вздор, посвященный здешним источникам и окре­стным пейзажам, получился бы солидный том — не­оценимая растопка для печи.

Наши энтузиасты паломники, которые себя не по­мнили от радости с тех пор, как ступили на священную землю, во время завтрака только и могли бормотать какие-то несвязные слова, кусок не лез им в горло — так им не терпелось самолично пуститься в плавание по морю, которое носило на своих волнах лодки апо­столов. С каждой минутой нетерпение их росло, и на­конец меня стал одолевать страх: я опасался, что они, пожалуй, храбро махнут рукой на благоразумие и осмотрительность и закупят целый флот, вместо того чтобы нанять одну посудину на час, как делают все рассудительные люди. Я трепетал при одной мыс­ли о том, как эта затея опустошит наши кошельки. Видя, с каким пылом люди средних лет готовы пре­даться неразумной прихоти, прельстившей их своей новизной, я не мог не думать о печальных последстви­ях. И однако удивляться тут было нечего. С самого младенчества этих людей учили чтить, даже боготво­рить святые места, которые предстали ныне их счаст­ливым взорам. Долгие, долгие годы эта картина мере­щилась им среди бела дня и являлась им по ночам во сне. Стоять здесь, видеть все это своими глазами, плыть по этим священным водам, лобызать благо­словенную землю, простершуюся вокруг, — они леле­яли эту мечту, а годы уходили один за другим и оста­вляли неизгладимые следы на их лицах и иней в воло­сах. Дабы увидеть эту землю, плыть по этим волнам, они покинули дом и близких и проехали многие тысячи миль, и трудности и лишения не остановили их. Удиви­тельно ли, что убогий свет будничного благоразумия померк перед ослепительным сиянием их осуществлен­ной мечты? Пусть сорят миллионами, решил я, кто думает о деньгах в такую минуту!

В таком настроении я поспешил вдогонку за наши­ми нетерпеливыми паломниками и, стоя на берегу озера, вместе с ними стал изо всех сил кричать и ма­хать шляпой, чтобы привлечь внимание проходившего мимо «корабля». Наши старания увенчались успехом. Труженики моря повернули и пристали к берегу. По всем лицам разлилась радость.

— Сколько?.. Фергюсон, спроси его — сколько?.. Сколько за всех — нас восемь и ты... до Вифсаиды и вон туда к устью Иордана, и до того места, с которо­го свиньи кинулись в море[184]... скорей... И мы хотим проплыть вдоль всех берегов, всех!.. На весь день!.. Я готов целый год плавать по этим водам!.. И скажи, что мы остановимся в Магдале и высадимся в Тивери­аде! Сколько он хочет? Да все равно... сколько бы ни спросил... скажи, за ценой дело не станет! («Так и знал», — подумал я.)

Фергюсон (переводит). Он говорит, два наполе­ондора — восемь долларов.

На одном-двух лицах сияние гаснет. Пауза.

— Слишком дорого, хватит и одного!

Я так никогда и не узнаю, как это случилось, — меня и сейчас бросает в дрожь при одной мысли о том, как легко здесь совершаются чудеса: в мгновение ока «корабль» оказался уже за двадцать шагов от берега и убегал, точно объятый страхом! А восемь несчаст­ных стоят на берегу — подумайте только! Такой удар... такой удар... после столь исступленного восторга! По­зор, какой позор после столь бесстыдной похвальбы! Это совсем как в драке: «Пустите меня, я ему покажу!» И тотчас благоразумное: «Вы двое держи те его, а меня и один удержит».

И разом в нашем лагере поднялись вопли и скрежет зубовный. Предлагали два наполеондора, даже боль­ше, если надо, паломники и драгоман кричали до хрипоты, умоляя удаляющихся лодочников вернуться. Но те преспокойно уходили прочь и не обращали ни малейшего внимания на паломников, которые всю свою жизнь мечтали о том дне, когда они будут сколь­зить по священным водам галилейским и в шепоте волн слышать божественную повесть; ради этого они одолели тысячи и тысячи миль — и в конце концов решили, что плавание обойдется слишком дорого? Дерзкие магометане! Подумать так о благородных поборниках иной веры!

Что делать, нам оставалось лишь покориться и от­казаться от чести проехаться по Теннисаретскому озе­ру, хоть ради этого удовольствия мы и объехали полмира. Во времена, когда здесь учил Спаситель, у прибрежных рыбаков не было недостатка в лодках, но теперь не осталось ни рыбаков, ни лодок; во­семнадцать веков назад старик Флавий[185] держал здесь военный флот — сто тридцать бесстрашных челнов, но и они исчезли, не оставив следа. Здесь теперь не бывает морских сражений, а торговый флот моря Галилейского состоит всего из двух яликов, не крупнее тех лодок, на каких рыбачили еще апостолы. Одна навсегда потеряна для нас, до другой многие мили, ее не докличешься. Итак, хмурые и недовольные, мы сели на лошадей и легким галопом двинулись вдоль берега к Магдале, потому что переплыть море нам было не на чем.

Как поносили друг друга паломники! Каждый сва­ливал вину на другого, и каждый отрицал ее. А мы, грешные, не проронили ни слова: в такой час даже самая безобидная шутка опасна. Грешники, которых с самого начала держали в строгости, и наставляли брать пример с людей добродетельных, и донимали нравоучениями, которым непрестанно читали мораль о пользе осмотрительности, о вреде легкомыслия и сквернословия и которым с утра до ночи твердили о том, как важно быть праведным и добропорядочным всегда и во всем, так что под конец жизнь стала им в тягость, — эти самые грешники не приотстали от паломников в этот горький час, и не перемигивались украдкой, и не радовались их беде; ни в чем таком они не повинны, — просто потому что это не пришло им в голову. Иначе они непременно совершили бы все эти преступления. Впрочем, нельзя сказать, чтобы мы со­всем этого не делали, — мы несомненно с удовольстви­ем слушали, как паломники поносят друг друга. Мы вообще всегда испытывали недостойную радость, ког­да они перебранивались, ибо это доказывало, что в конце концов они всего лишь такие же простые смертные, как и мы.