Алые росы - Владислав Ляхницкий

Которую свечу жжет Матрена перед иконами, батраков и на прииск гоняли, и в Притаежное, и на пасеки. Сам Устин в коммуну ездил. «Не сквозь землю ж она провалилась! А это кого еще бог несет. — скосила глаза. — Гудимиха. Ее еще не хватало».

Распростерлась Матрена перед иконами и решила: до вечера пролежу, покеда эта змея не уйдет.

А Гудимиха степенно вошла в избу и опустилась рядом с Матреной.

— Боже ты мой, всеблагий… — начало громко Матрена.

— Иже еси на небеси. — продолжила гостья и ударила лбом об пол.

— Помоги ты мне, боже, — повысила голос Матрена, чтоб Гудимиха поняла, гость непрошеный — хуже врага. Особенно если хозяйка с господом говорит.

От обиды Гудимиха губы поджала в букетик и, кажется, еще суше стала, длиннее. Надо б уйти, да новость к месту пришила.

— Матерь владычица, — шепчет Гудимиха, — пощади ты меня, не кажи ты мне больше богомерзкую Ксюху, — и поднялась с колен, будто не видела разгоревшихся глаз Матрены. К двери пошла, но Матрена за подол ее ухватила.

— Постой. Когда ты видела Ксюху?

— Седни, Матренушка. Ох, не хотела тебя печалить, да с языка сорвалось.

— Садись-ка к столу. Ой, не подняться мне. Спасибо тебе, Степанидушка, подсобила. Может, рюмочку выпьешь? Настоечка на черемухе — ой, хороша!

— Времени нет, — и опять к двери.

Сторицей вернула Матрене обиду. Ужом пришлось той повертеться перед Гудимихой, и платок подарить, и на кофту отрез, пока вызнала: все же в коммунии скрывается Ксюха. А как вызнала, так сразу во двор. Устин в ту пору новую сбрую примерял на коня-бегунка.

— Устин Силантич… — со злым шипом заговорила Матрена, — Ксюха у коммунаров, у свата твово, у Егорки. Она у них за стряпуху. Вели-ка коней запрягать, — и, повернувшись к востоку, лицом к сгоревшей избе, протянула к небу ладони. — Спасибо те, боже, што услышал молитвы мои.

12.

Вечером, при свете костра, Егор отпилил от березового бревна четыре кругляка, выдолбил в середине дырки — получились четыре колеса с нарядными белыми ободьями из бересты. Две палки — оси. На них пристроил настил из жёрдушек и получилась тележка.

— На, Ксюша, катайся, — пошутил Егор. — Ежели воды будет надо, поставишь бадейки и привезешь. Все легче, чем на себе.

«А можно и в поле, — подумала Ксюша утром. — Сколь время теряют посевщики на обед, пока на усадьбу придут да обратно».

Сготовив обед, поставила на тележку цебарки с пшенной кашей да с чаем, миски, ложки сложила, калачей взяла и отправилась в поле. Хотелось, чтоб увидел ее повозку Кондратий Григорьевич. Он очень старался облегчить, чем можно, труд коммунаров, а обед, привезенный в поле, — разве не помощь? Жаль, что уехал он в Рогачево. Ну ничего, наглядится, когда приедет.

Впереди — цепочка людей. Вера там, Аграфена, дядя Егор. Человек, наверное, сорок. Они стояли к Ксюше спиной, копали лопатами землю, и вскопанная полоса, как полынья весной, ширилась на зеленой степи.

Копали слаженно, дружно. Движения сливались воедино, и Ксюша остановилась, пораженная необычностью обыденного.

Босоногий Петюшка первый увидел Ксюшу и закричал:

— Тетя Ксюша кашу нам привезла!

Коммунары шевелили затекшими пальцами и грузно садились на землю, в тень. Эх, вкусна каша после тяжелой работы! А чаек! Из смородинного листа, на мягкой пахучей траве — до чего ты душист.

Раскрываются души. Седой Айзек, переселенец, подсел к Егору, тронул его за руку.

— Вы, Егор, утверждаете, что Кондратий Григорьевич правдивый человек? Я сам везде говорю об этом. Но прошлый раз Кондратий Григорьевич сказал, извините, такое… — Айзек покачал головой. — Он сказал: скоро каждый будет иметь обутки. Скажите, пожалуйста, мне, Егор, как может говорить такие слова правдивый человек? Разве можно одеть всех людей? Всех как есть? Если б мне на семерых моих деток трое валенок раздобыть, и больше не надо…

Замолчал старый Айзек. Примолкли и коммунары. Обутки каждому из сарьши? Приврал, поди, старый учитель.

А Айзек продолжал:

— И сказал еще, что у каждой семьи будет собственная каморка. Дорогой мой Егор, обратите внимание, Кондратий Григорьевич сказал каморка, не угол. Егор, почему вы молчите? Почему не отвечаете на мои вопросы, которые не дают мне покоя ни ночью, ни днем?

Эх, Айзек! За душу схватил. Растревожил. Как ни устали коммунары, а собрались вокруг Веры и Егора с Айзеком. Хотелось бы, очень хотелось и Ксюше послушать, что скажет еще старый Айзек, что ответит ему Егор, «о надо кормить пахарей. Не прощаясь, чтоб не нарушать беседу, Ксюша взялась за веревки и потянула дальше по гриве свою походную кухню.

Пройдя небольшой ложок, Ксюша увидела, как три плуга ходили по смежным полосам. На дальней — Тарас, на средней — Савелий, на ближней — Никандр. Все трое босые, рубахи навыпуск, чтоб ветер по телу ходил, через плечо перевешана длинная перевязь с кнутовищем. Кнут волочится по земле.

— Э, милые, э… — покрикивал Никандр, шагая за плугом.

Желто-зеленая степь — желто-зеленое море. Черной струей течет борозда из-под лемеха плуга, как за кораблем.

— Э, милые, э, но-о, — покрикивал Тарас шагая за плугом.

Три мужика, засучив штаны до колен, тянули за плугом борону. Она цеплялась за землю, шла рывками: то прямо, то боком, и тянувшие ее мужики шли рывками. Вздулись жилы на шеях.

Степь! Видала ты такое упорство?

Многое видела ты. Полки Чингисхана проходили по Солнечной Гриве. Здесь, на бугре, положили в могилу седобородого батыра. Кнут положили с ним, меч, кумыса три бурдюка, любимую белую лошадь, семь жен. Все в белых одеждах. Босые. С распущенными волосами. А как же иначе? На брачное ложе к мужу идут.

Степь! Ты видела в их глазах ужас?

Когда землепроходец Рогач, не найдя Беловодья, выстроил первую избу, он так же, заступом, вскопал себе первую пашню. Это было давно. Дети его, внуки и правнуки завели лошадей, сохи себе завели, а кое-кто плуг.

Многое ты видела, степь, а тяжелый, но радостный труд видишь впервые.

Так запомни ты этих людей: дядю Егора, Веру, Аграфену, Вавилу, Ксюшу. Они тоже землепроходцы. Они пролагают дорогу не в легендарное Беловодье, а в государство труда. Они открыватели нового, а открывателям трудно всегда.

Степь! Сохрани для потомства их имена и поведай потомкам, как работали первые коммунары.

Ты шумишь ковылем, моя степь! Ведешь рассказ о борцах за коммуну? Спасибо тебе. Это не менее нужно, чем хлеб, который ты родишь.

Помнишь, степь, коммунара рогачевской коммуны Кондратия Григорьевича Крайнова? Он был учителем. В тот день он ковылял на костылях по тропе из Рогачева в коммуну. Шутка ли, целых десять верст! Это самое малое пятнадцать тысяч раз костыли переставить, упереть их в стертые до крови подмышки.

По городам Сибири, по станциям железной дороги волной прокатился мятеж чехословацкого корпуса. Там захватили власть ваницкие, михельсоны и петуховы, а здесь, на степи, еще работали коммунары, еще развевались красные флаги.

11.

Накормив коммунаров, Ксюша возвращалась на стан. Впервые после побоев сходила в такую даль, и усталость тяжелила ноги. Но впервые за много времени не ныло сердце. Людям сегодня полезна была, а это великое чувство.

— К осени избы построют. На себя работают! Чудно! Не кричит никто, не штрафует. Вот бы пожить тут. Зимой лыжи бы сделала, за белкой ходила…

Шла целиной, напрямик, а по проселку пара статных гнедых лошадей катила ходок с коробком. Ксюша вгляделась.

— Лошади, вроде, знакомы… На козлах — Тришка? Зачем он тут?.. В коробке — Устин? Он, проклятущий!

От недавнего покоя не осталось следа.

«Кажись, тоже меня приметил. Привстал в коробке… Ткнул Тришку под бок: останови, мол, коней. К ним кто-то подъехал на вершнях?.. Да это же Филька хромой, Устинов батрак! Спешились все, в мою сторону смотрят. Вон оно што, по мою душу приехали…»

Всколыхнулась ярость и сразу утихла. В груди будто оледенело все, и мысль работала четко-четко.

«Расходятся в разные стороны. Окружают меня… В облаву берут, как волка… — Оглянулась. Позади никого. — Значит, можно успеть убежать к коммунарам? Н-нет, дядя Устин, побегала, хватит!»

И замерла на месте. Не поворачивая головы, одними глазами следила, как Устин остался возле ходка, а Тришка и хромой батрак расходились в стороны и, хоронясь за кустами, обходили ее справа и слева. Веревка у них.

— Расходитесь, расходитесь пошире. Мне это и надо…

И когда Тришка с хромым батраком оказались позади,

за спиною Ксюши, она бросила тележку и кинулась к дороге.

— Лови ее, лови… убежит, — кричал Устин, размахивая кнутом. Он метался возле ходка, не понимая, куда бежит Ксюша.

Тришка далеко за спиной. Хромой батрак — не загонщик. Вздернув сарафан, чтоб не путался между ногами, Ксюша бежала не очень торопко. Надо было сохранить силу. До Устина осталось каких-то десяток шагов. Он растерялся и не может понять, почему прямехонько на него бежит оглашенная баба.