Угрюм-река - Вячеслав Шишков

В дальнейшем судьба странника такова. Он ходил по квартирам рабочих, по избам крестьян, проповедовал «слово Божие», на чем свет стоит пушил заочно Прохора Петровича, намеками призывал рабочих к забастовке. Пристав, по приказу Прохора, схватил монаха, привел его к себе. Но отец Геннадий развел такое изустное благочестие, что Наденька не на шутку расчувствовалась, заплакала. Отца Геннадия отпустили с миром, пристав доложил Прохору, что на монаха был простой навет. Где теперь этот таинственный скиталец, инженер Протасов не знал и нам неизвестно это.

Известно же нам вот что.

Однажды в субботу, поздним августовским вечером, инженер Протасов надел макинтош, сказал Анжелике:

– Я на заседание в контору. Вернусь поздно. Не ждите, ложитесь спать.

– Ужин прикажете оставить?

– Тарелку варенцу.

Было темно. Пьяные невидимками хлопали по лужам. Протасов, проплутав с версту, остановился у недоделанного сруба и начал время от времени помигивать в тьму карманным электрическим фонариком. Выкурил папироску, зажег вторую. Кто-то крадучись стал подходить к нему. Протасов трижды мигнул фонариком. Тогда уверенной походкой приблизился к Протасову вплотную человек и тихо спросил:

– Вы, ваше высокородие?

– Как вам не стыдно, Васильев, – так же тихо ответил Протасов. – Как не стыдно?!

– Виноват... Привычка-с... Пойдемте, товарищ Протасов. Шагайте за мной смелей... Я дорогу знаю.

Пошли, хватались за плетень, чтоб не упасть в лужи, дважды перелезали изгородь, пересекли врезавшийся в жилое место клин тайги, спустились в долину небольшой речонки, свернули в глубокий распадок-балку, где был большой, на сто человек, брошенный барак. Теперь жили в нем ужи да летучие мыши. Он изредка служил пристанищем «вольного университета» (по выражению техника Матвеева) для революционно настроенных рабочих. Место глухое, безопасное.

Андрей Андреич осторожно спустился в барак, погрузившись из тьмы в тьму: лишь слабый огонек мерцал. Прихода Протасова никто не уследил: тьма мерно дышала, тьма слушала, что говорит техник Матвеев:

– Таким образом, вы видите, товарищи, к чему привела забастовка девятьсот пятого года. Это первый этап, первый пожар русской революции. Когда придет второй и последний этап, покажет будущее. Однако надо думать, товарищи, что это наступит скоро.

Матвеев говорил негромко, медленно, делая паузы после каждой фразы, чтобы дать рабочим время вникнуть в значенье слов. Голова и лицо его чисто выбриты, он мешковат, толстощек, весь какой-то пухлый. Ему тридцать лет.

– Товарищ Матвеев! – раздался голос. – Ты в прошлый раз обещал побольше рассказать, как казнили первомартовцев. С чего, мол, началось и как... Очень интересно нам.

– Сейчас, – откликнулся техник Матвеев, плюнул на концы пальцев и снял со свечи нагар. – Значит, товарищи, было дело так...

Огонек заблистал щедрей. Протасов вгляделся в лица сидевших – кто на чем – рабочих. Их было человек с полсотни. Молодые, пожилые, есть два старика – водолив с баржи и вахтенный сторож с пристани – Нефед Кусков. Ни мальчишек, ни женщин. Собрание состояло из выборных от артелей всех предприятий Громова. Отдельные беседы на работах, иной раз, под шумок, в бараках, бывали и раньше. Но такое организованное собрание выборных произошло здесь – в виде опыта – впервые. Недаром на эту ночь приглашен сам инженер Протасов. Он пользовался крепким уважением масс, хотя действовал всегда закулисно, скрытно. Однако рабочие догадывались, откуда загорается сыр-бор, и, полагая, что Протасов заодно с ними, чувствовали себя сильными, способными одолеть врага.

– В уголку сидит, в уголку сидит... Эвот, эвот он, – обрадованно зашептались рабочие, кивая в потемках на Протасова, а старик Нефед аж прослезился, тряхнул головой Протасову, с чувством сказал: «Спасибо, барин». Он произнес это тихо, совсем не надеясь, что Протасов услышит его голос, но уж так сказалось, от сердца, от души. И старик рад бы зацеловать «барина», рад затискать в признательных объятьях: видано ли, слыхано ли, сам главный инженер к ним припожаловал как отец к сынам. Ну-ну!..

А техник Матвеев говорит и говорит. Перешептыванье смолкло.

Окончив свое слово по истории революционного движения в России, Матвеев взглянул на часы, спросил:

– Нет ли, товарищи, каких вопросов? Может быть, есть неясности в моей беседе? Спрашивайте. Потолкуем...

– Вопросы, конечно, есть, – сказал молодой слесарь Петр Доможиров, самый прилежный ученик тайного просветительского кружка, – Ну, их пока что в сторону, время терпит. А вот мы видим личность Андрея Андреича. Кроме того, знаем, зачем сюда пришли. Нам бы желательно выслушать товарища Протасова.

– Просим! Просим!.. Жалаим! – раздались необычные хлопки в ладоши, многие рабочие не понимали их значения, но тоже стали хлопать. Все зашевелились, завздыхали, сплошная улыбка прошла по лицам.

Протасов говорит возле огарка, стоя:

– Товарищи! Значение забастовок у нас и на Западе, то есть среди заграничных товарищей-пролетариев, разъяснил вам товарищ Матвеев. Забастовки – орудие верное, но убийственное для хозяина только в том случае, когда у бастующих рабочих есть между собою единодушная поддержка друг друга, крепкая дисциплина, непоколебимое стремление добиться своего. А кроме того, нужны, товарищи, деньги на жизнь. За границей существует для этого специальный забастовочный фонд, капитал. У вас же такого капитала нет, да и быть не могло. Правда, я и некоторые мои товарищи могли бы оказать вам кой-какую поддержку, ну, скажем, тысяч пять. Но ведь это пустяки, этой суммы не хватит даже на неделю.

– Да на неделю-то у нас как-никак жратвы хватит! – возбужденно закричали рабочие. – Из бабенок вытрясем, все закоулки обшарим! А другую неделю и не жравши просидеть можно.

– Тише, товарищи, тише!

– А на третью неделю хозяина за горло, да и кровь сосать...

– Товарищи! – звонко оборвал шум инженер Протасов. – Насилий никаких! Это первое условие. Мы в одиночку революцию поднимать не можем – кишка тонка. Иначе... Вы знаете, что вам может угрожать?

– Знаем, знаем!

– Теперь подумайте. Борьба может оказаться длительной. Денег у нас нет, крепкой организации – пока что – нет. Я не сомневаюсь, что сюда немедленно же будут пригнаны казаки для расправы. Вам сопротивляться нечем. Вы безоружны! Кулаками не намашешь. А хозяин жесток, упрям. Вам может угрожать расстрел. Вот, я все сказал, что надо. Теперь обдумайте хорошенько, посоветуйтесь с товарищами рабочими и дайте нам ответ.

Наступило молчание. Рабочие переглядывались. Их лица зачерствели. Протасов, боясь, чтоб среди рабочих не разлилось уныние, сказал:

– Я вам выложил самое худшее, товарищи. По-видимому, я вас, ребята, запугал. Но это ни в коем случае не входило в мои расчеты. Конечно, особенно-то трусить нечего. «Волков бояться – в лес не ходить». Дело вот в чем. При удаче ваша забастовка настолько хлестко ударит хозяина по карману, что он быстро сдастся. Я бы лично стоял, ребята, за забастовку.

Протасов сел. Вышел слесарь Петр Доможиров. Он застенчивый, скромный, выступает на собрании первый раз в жизни. Голос его вначале дрожит, потом приобретает убедительность и силу. Рабочие слушают внимательно, поддакивают, кивают головами. Петр Доможиров с записной книжечкой в руке. Он вычислил, сколько хозяин платит рабочим и сколько получает барыша. Барыш огромный. Так неужто он не может, дьявол кожаный, поделиться им с рабочими? А ежели нет, тогда:

– Братцы! Все, как один, становись под красное знамя забастовки!

Вторым вышел землекоп Кувалдин. Руки у него длинные, сам крепкий, нескладный. Голос нутряной, подземный какой-то, гудливый.

– Братцы, честна компания!.. Да будь он проклят, этот самый Прошка Громов!.. Вы подумайте, братцы, сколь мало он нам платит. Да какой тухлятиной кормит! Да как дерет в лавках своих! Да он, сволочь, о прошлой пятнице мне всю спину исстегал! Эвот спина-то, эвот! – Он высоко задрал рубаху, взял в руки горящую свечу и повертывался иссеченным телом во все стороны. – Ну, да и я ему, дьяволу, лопатой по загривку смазал... Слово за слово. Сначала я ему, а посля того и он мне нагаечкой своей.

Кто-то засмеялся, кто-то крикнул:

– А водки дал?!

– Это верно, что дал, – кашлянул землекоп и забрал в горсть бороду. – А только его водка разве водка? Напополам с водой. Тьфу!

– А ну, пусти! – дернул землекопа за рубаху Ванька Пегий, мукосей, и стал на его место. Он невысок ростом, сухощек, черная бородка клинышком.

– Братцы, товаришши! Барин Протасов! Ты тоже вроде – наш. Примите, братцы, во внимание... Допустим так... Я, конечно, неграмотный, но душа во мне, братцы, есть... Это по какому праву такое тиранство от хозяина?! Пошто он нас с земли сманил, от крестьянства отнял?.. А что дал взамен? Хуже собак живем, братцы. Недоешь, недопьешь, а что мы скопим на его работах? Шиш! Свету нету, братцы, свету!.. Нас, дураков, вокруг пальца обвели... А он, дьявол, жиреет. Он, гладкий черт, язви его в шары, может статься, моей дочке брюхо сделал, да я молчу, черт с ним! Да что, я для него, что ль, дочерь-то вырастил? Для его утехи? Обидно, братцы, горько!.. Зазорно шибко и говорить-то. А вам, братцы, скажу... Потому обида эвот до каких мест дошла. – Он быстро чиркнул по горлу пальцем, скосоротился и закричал: – Бастуй, ребята, забастовку!! Бей все! Коверкай!.. Все равно собакой подыхать... – Он вдруг одряб голосом, всхлипнул и, шумно сморкаясь, пошел прочь.