Шаман наших дней - Клименко Тимофей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проезжая через Алексеевку, Ребров ловил на себе и на своих спутниках ненавидящие взгляды крестьян. Сам ещё недавно такой же крестьянин, он раньше всей душой сочувствовал одним политическим силам и искренне ненавидел другие. Но только сейчас, приняв сторону красных и уже став одним из них, Дима понял, что по сути для селян нет разницы, кто обрекает их на голодное существование. И практически любая политическая сила, что бы она ни обещала, для человека труда представляет собой самого обычного дармоеда, который почему-то возомнил себе, что может прийти и безнаказанно отобрать хлеб, ничего не давая взамен. Все мечты молодого комиссара о всеобщем благе и спасении Отечества безжалостно разбились о суровую действительность Гражданской войны.
"Ну почему, почему так у нас? Интересно, а как же у других? Может быть, есть страны и государства, где власть действительно заботится о людях? И может быть, есть смысл уехать туда, чтобы начать жить по-другому, без войны и расстрелов? - думал Дима, глядя вокруг себя и никуда конкретно. - Но куда я поеду? Да и зачем? Власть может быть любой, царской, Советской или атаманской, она может быть откровенно злой или исключительно человеколюбивой, но вот Родина, Родина всегда будет одна. И если сейчас, в трудный для неё момент, я уеду туда, где хорошо, то какой я, к чёрту, сын своей страны? Так, приспособленец. Нет, прав отец, нельзя делать то, за что потом стыдно! А мне сейчас что ни делай, за всё будет стыдно!"
Почувствовав на себе колючий взгляд, Дима завертел головой и встретился глаза в глаза с молодой, некогда красивой женщиной, с разбухшими от тяжёлого труда красными руками, на которых она держала грудного ребёнка.
- Чтоб вы сдохли! – не услышал, а скорее прочитал по губам комиссар и поспешил отвести взгляд.
- Сдохнем. Уж что-что, а это я могу обещать точно… - прошептал Ребров и, подстегнув коня, поравнялся со своими спутниками.
Несколько раз он пытался начать разговор, но никто из троих его в этом не поддержал, и в конце концов Дима сдался. За весь путь больше никто не проронил ни слова. Раскинувшееся на холме Боярково было зажиточным селом и своей подчеркнутой сытостью и чистотой улиц напоминало комиссару родную деревню. Всего семь вёрст разделяло Алексеевку и Боярково, но казалось, что их разделяют целые эпохи. Семья, в которой ночевал прошлой ночью Ребров, по меркам Алексеевки считалась очень крепкой, а вот по меркам Боярково это были обычные бедняки.
Центральная улица села была подметена, облагорожена бордюрами и вела прямиком к длинному одноэтажному дому графа. «Там крестьяне и тут крестьяне, но как же разительно отличается их жизнь! И насколько по-разному они видят мир вокруг!» - подумал Дмитрий, а вслух спросил у Фёдорова:
- Николай, здесь народ гораздо богаче, чем в Алексеевке, но почему мы там забрали всё, а сюда ещё даже не забирались?
- Потому что местным мужикам есть что защищать, и наш продотряд с таким количеством народа точно не сладит, а тащить сюда целый полк, воевать с деревней - это глупо. Нам же важен результат, товарищ комиссар, а он есть. Так что всё прекрасно!
- Но ведь там мы отобрали у людей последнее, а тут бы это было просто излишками, - не сдавался Дима.
- Митяй! - присоединился к разговору Гурген, - во-первых, ты и не забирал, забирали мы. Ты в это время деревню смотрел в своё удовольствие. А во-вторых, товарищ Фёдоров прав. Наш отряд тут беспомощен, а больше нам бойцов никто не даст. Смешно же воевать с деревней из-за еды!
Остановившись у кованых узорчатых ворот, красноармейцы спешились и, привязав коней прямо к железным узорам, прошли в усадьбу. Миновав беседку с резными деревянными барельефами, они вышли на широкую открытую террасу перед графским домом, который вовсе не выглядел брошенным.
- Значит так, мужчины, сейчас делимся на два отряда. Я пойду с Гургеном, ты, Митяй, иди с Колей! - не таясь, начал командовать Лаптев. - И обходим, осматриваем дом, кто тут есть и что тут есть. Если какая сволочь рыпнется - стреляем без предупреждения, не миндальничаем. Тут или мы их, или они нас.
- Я что-то не припомню, чтобы тебя командиром назначали. Или ты Николая уже сместил? - с кривой усмешкой спросил Дима у Лаптева.
- В вопросах жизни, товарищ комиссар, я привык полагаться на себя. Не люблю, знаешь ли, чтобы моя жизнь от кого-то зависела!
Внутри графского дома всё оказалось гораздо проще и скромнее, чем предполагал уже успевший побывать в нескольких господских домах Дмитрий. Здесь не было ни картин в золотых рамах, ни статуй в полный рост, ни другой кричащей роскоши. В основном здесь стояла старинная, явно служившая не одному поколению хозяев мебель, и очень много разных книг. Книги заполняли шкафы серванты, массивный коричневый секретер, несколько книг лежало на подоконниках и на столах. В общем, ничего полезного отряду Ребров в графском доме так и не нашел.
Фёдоров же в своих поисках был менее церемонным и попросту выгребал из ящиков на пол всё, что там лежало. Но и в ящиках не оказалось ничего, что могло иметь для него хоть какую-то ценность. Перья, чернильницы, чистые листы, рукописи стихов и какие-то сметные документы только разозлили командира продотряда. По поводу поведения Лаптева Дима не сказал Николаю ни слова, но от его молчания и многозначительного посмеивания Фёдоров заводился ещё сильнее.
- К чёрту! Нет здесь ничего и никого! Пойдём искать этих двух дураков и вперёд, догонять обоз!
- Ну пойдём, кто же против... А вот насчёт догонять обоз, тут уже как Лаптев решит! - вполголоса ответил ему Ребров, листая книгу с замысловатым названием «Сырая проза». Николай с размаху швырнул об стену чернильницу, и она, разбившись, оставила на оранжевых обоях яркое пятно чернил, в форме не то странного цветка, не то головы какого-то чудовища. Дима с полминуты смотрел на пятно, пытаясь угадать случайный рисунок, потом хмыкнул и пошёл в другое крыло дома. Фёдоров, матерясь, поплёлся следом. Едва дойдя до середины пути, мужчины услышали крики и детский плач. Ребров на всякий случай достал из кобуры свой именной наган, а Николай предпочел нож. В комнате, некогда бывшей кабинетом графа, Гурген тряс за плечи девочку лет тринадцати и повторял, глядя ей в глаза:
- Говори, мелкая погань,
