Осажденный Севастополь - Михаил Филиппов

Стеценко возвратился с донесением, что неприятель переходит со всеми главными силами в Балаклавскую долину. Князь немедленно распорядился отступать еще ближе к Бахчисараю и перенес свою главную квартиру. Стеценко же отправил в Севастополь узнать, что там делается.

— Смотрите, — сказал он, — лошадь оставьте на Мекензиевой. Будьте осторожны. У Жабокритского готов для вас проводник-татарин, человек надежный. Идите ночью пешком, весьма возможно, что неприятель уже находится подле самых стен Севастополя и вы можете встретиться с ним. Быть не может, чтобы все неприятельские силы успели перейти в Балаклавскую долину… Думаю, что неприятель желает обмануть нас фальшивым движением.

Расположившись почти у самого Бахчисарая, князь послал туда Панаева узнать, какое количество хлебов можно напечь в местных пекарнях.

Панаев много наслышался об измене татар, о том, что они в Евпатории будто бы стреляли в русских. Понятно поэтому не совсем приятное чувство, овладевшее им при въезде в чисто татарский город в сопровождении одного лишь казака. Город имел, однако, необычайно мирный и благодушный вид, скоро придавший Панаеву храбрости. Многие знают Бахчисарай только по описанию фонтана в поэме Пушкина. На самом деле Бахчисарай представляет длинную, грязную, вонючую улицу, к которой примыкает несколько переулков. Город имеет вполне восточный вид. Проезжая по этой главной и чуть ли не единственной улице, по которой не в состоянии ехать рядом два больших экипажа, Панаев видел по обе стороны не столько дома, сколько усадьбы с садами, обнесенными снаружи глухими стенами, так что трудно было сообразить, как попасть в дом. Впрочем, у большинства домов были деревянные пристройки с лавками и мастерскими, придававшими улице вид восточного базара. В лавках было навалено всевозможное добро: овощи, мясо, сахар рядом с дегтем, пачки чая подле ремней, конфеты и смола, пряники и нагайки. В других лавках на открытом воздухе татары месили ногами тесто, предназначенное для печения булок и бубликов. Точно так же на открытом воздухе мяли овчину, шили, лудили, ковали и золотили. На гвоздях всюду висели кафтаны, конская сбруя, халаты, шапки, бурки. В съестной лавке один татарин рубил конину, другой вырезал из мяса маленькие куски и бросал их на сковороду, шипевшую на огне. Всюду по улице сновали, грязные, оборванные ребятишки, просившие милостыню; казак с трудом мог отогнать их, а когда Панаев бросил в толпу ребят несколько монет, между мальчишками произошла жестокая потасовка.

Проехав несколько далее, Панаев вынужден был остановиться, так как дорогу загородили две столкнувшиеся арбы: одна была запряжена парою верблюдов, другая — четырьмя парами волов. Возницы неистово ругались. Панаев со своим казаком должны были проехать гуськом, да и то чуть не ткнулись лбами о низкие навесы татарских лавок. Проехали еще несколько лавок, где продавались кошельки, яблоки и туфли. Торговцы-татары в широких шароварах и в овчинных и верблюжьих шапках важно сидели на полу перед грудами товара, не зазывая покупателей. Вот к одному торговцу зашел гость в желтых туфлях, сел и, свесив ноги с помоста на улицу, стал курить, беседуя с хозяином, который также курил.

Проехав далее, Панаев увидел, что перед ним мелькнуло что-то белое: это была татарка, покрытая чадрой; из отверстия покрывала блеснули два черных как уголь глаза, быть может засмотревшиеся на русского офицера; но татарка поспешила скрыться, не удовлетворив любопытства Панаева. А вот и русская вывеска с надписью: "Чайный трахтир". Панаев даже обрадовался этой вывеске, как чему-то родному посреди чужой азиатчины. Наконец добрались до квартиры коменданта. Комендант оказался болтливым старичком; принял он Панаева, как родного сына, угостил сытным завтраком, немного в татарском вкусе, и сказал ему, что у них в городе все смирно, только наши солдатики и особенно казаки бесчинствуют и мародерничают по хуторам, да, говорят, какие-то разбойники-татары разорили хутор одной помещицы.

— У нас, государь мой (комендант всех называл "государь мой"), полицмейстер молодчина. Представьте, ни одного случая неповиновения! Проезжали тут из Симферополя — удивлялись: говорят, у них все боятся, что татары перережут русских. А я вам скажу, государь мой, что все это вздор. Татары самый смирный народ, только с ним надо "уметь обращаться. Татарин терпелив, но уж если озлобится, тогда он хуже зверя. Говорят, после взятия Евпатории где-то в окрестностях татары выпороли станового, так я вам доложу, государь мой, этого станового я бы сам велел выпороть в пример другим: известный был картежник и взяточник. А из русских помещиков никого не тронули, напротив, еще помогали им увозить хлеб. Подумайте, что за безобразие: говорят — татары бунтуют, татары изменники, — а казакам позволяют бесчинствовать! На днях казаки у одной здешней помещицы угнали сотни две овец. Ну на что это похоже!

"Однако как он любит татар!" — подумал Панаев.

Поговорив с комендантом, который помог ему устроить дело с печением хлеба, Панаев собирался уехать, но, когда они прощались, пришел бахчисарайский голова, почтенный седой купец-татарин, довольно хорошо говоривший по-русски.

Он просил Панаева, чтобы тот представил князю о необходимости прислать от войск караулы на мельницы, чтобы прекратить хозяйничанье казаков. Панаев обещал, но, выезжая из города, встретил команду из лейхтенбергских гусар, присланную князем для присмотра за печением хлеба и еще потому, что князь стал тревожиться долгим отсутствием Панаева.

— Светлейший там чуть не плачет о вас, — сказал гусарский офицер, — и велел доставить вас живым или мертвым.

Панаева покоробило от этой шутки. Проехав еще версту, он встретил бричку, в которой ехал татарин парою добрых коней. Татарин вдруг приподнял шапку и, оскалив зубы, окликнул Панаева:

— Барин, барин, не узнаешь?

— Ах это ты, Темирхай! Какими судьбами?

— По своему делу… В Бахчисарай.

— Слушай, Темирхай, это правда, что у тебя под Алмой пропала бричка?

— Правда, правда. Бричка якши! Пропала.

— Это у тебя что за медаль?

Темирхай снова улыбнулся и с чувством собственного достоинства сказал:

— Это мне миндал за храбрость. За бричка деньги не брал, казна деньги давал, Темирхая говорит: не нада, не хочу денег!

— Ведь это та самая бричка, в которой ехал бедный писарь его светлости Яковлев?

— Тот самый, самый… А у меня беда!

— Что такое? Лошадь, верно, околела?

— Ну нет, лошадь — беда большой, а у меня беда небольшой. Брат сбежал…

— Куда сбежал? Какой брат?

— Мой брат, нехорош брат.

— Да его брат, ваше благородие, известный забулдыга, — сказал казак, провожавший Панаева. — Я их всех знаю. От него и родные отступились. Он англичана, говорят, в Балаклаву провел, мне в Бахчисарае наши станичники сказывали.