Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

Давайте посмотрим и на скитальца, все-таки он для нас главный; видите, съежился, окатываемый волнами страха, — перед Мичинио стоял. Сощурив глаза, смотрел на него самовластный главарь жагунсо, и злобно взбле­скивали под золой раскаленные уголья.

— Значит, вправду нет больше денег, малыш?

— Нет, — еле выдавил из себя Доменико, лицо горело, спина леденела. — Хотя... как же нет — еще сорок драхм и несколько грошей.

— Эти крохи ты мелким птахам скорми, малый, а я птица иного полета, сопляк...

И беспощадным огнем полыхнули жуткие глаза.

— Значит, нет других денег?

— Нет, честное слово... — И вспомнил: есть, есть еще, как же, как он забыл о них! — Тысяча драхм... В Краса-городе, у срубленного дерева!..

Мичинио пошел к нему своим страшным шагом тяжелым и легким, жестко ухватил за грудки каатинговой рукой, грубо притянул к себе помертвевшего скиталь­ца — близко-близко нависло страшное лицо над бессильно откинувшим голову — и в упор спросил:

— Почему же скрывал?! — И вздрогнул испуганно — Мичинио вздрогнул! — оттолкнул Доменико, грозно об­шарил глазами комнату, с ножом в руках подкрался к шкафу, рванул дверцу — никого, обернулся стремитель­но, уставил злобно пылающий взгляд на тахту, припод­нял свисавший край пестрого паласа и ловко запустил нож под тахту, но понял по звуку — и там никого, и все равно заглянул; потом осторожно подошел к сундуку, ухватился тихо за ручку, с ножом наготове, и разом под­нял резную крышку, — никого!

«Ищет брата Александро, — осенило Доменико. — Брата Александро...»

Приободрился скиталец и испугался — что, если лютый каморец прирежет единственную его надежду? Но в комнате не было больше вещей, и не было закутка, где бы прятался кто-либо... Мичинио настороженно при­открыл узкую дверь, велел задумчиво: «Позовите мне Чичио!» И когда, пресмыкаясь, приполз Чичио, уни­чижаясь холуйски, главарь жагунсо сказал равнодушно и все же деловито:

— Войну ведем сейчас, и великой Каморе надобны деньги. Вместе отправитесь в Краса-город, мои халеко, пешком, соберитесь, на рассвете подойдите к воротам Среднего города, выпустят вас. Ножа с собой не брать. На пятую ночь, как заберете деньги, — сразу назад, в пу­ти не мешкать, ни с кем в разговор не вступать. Если хоть пальцем тронете друг друга из-за денег и вообще, кишки из вас выпущу. Ты, Чичио, отлично, знаешь, что ждет за это. А ты, сосунок, не вздумай смыться с деньга­ми, — о как зловеще взблеснули уголья глаз, колюче пронзили, прожгли расширенные зрачки перепуганного Доменико, — из преисподней достану, на дне морском найду...

На рассвете Доменико отправился к воротам Средней Каморы. Медленно выявлялся из мрака город. Петэ-доктор шел рядом, нес запас еды на дорогу. Оба были в де­ревянных накидках-щитах и масках. Оказалось, рано пришли — еще не изволил явиться Чичио, но часовой от­крыл им массивные ворота и выпустил Доменико из Ка­моры. Накидку-щит он сдал. Петэ-доктор стоял рядом, обвязанный крепкой веревкой, второй конец которой надежно намотал на руку страж, — в двадцати шагах от него, в Каморе. Хорошо, что Петэ-доктор провожал, ободрял ласковым взглядом — заметно было и сквозь уз­кие щели.

— Сколько драхм привезешь?

— Тысячу.

Безмолвно завывая, разрывался, рассеивался мрак.

— Тебе известно, на что их употребят?

— На борьбу с этими канудосцами. — И захотел про­явить хоть толику ума. — Жестокие они люди, вон как изувечили каморцев.

Петэ-доктор снял маску, оглянулся и, ухватив его руками за голову, притянул к себе, прямо в ухо шеп­нул:

— Носы и уши отрезаны у злосчастных дней пять спустя после смерти. Я врач, Доменико, меня не про­вести.

— Как... — у Доменико перехватило дыхание. — Как, и глаза потом выкололи у трупов?..

— Да, и глаза.

— Кто ж надругался так?..

— Их молодчики, — доктор указал пальцем.

Блекло проглядывалась в сумерках Камора.

— Зачем... Для чего?..

И сам сообразил.

А доктор пояснил шепотом:

— Враги они им... Хочешь узнать все?

Доменико испуганно отстранился и печально опустил голову.

— Сказал — из преисподней достанет меня, на дне морском найдет.

— Кто, Мичинио?

— Да.

— Как знаешь...

У Доменико закололо в глазу — что-то попало; он крепко тер веки, с трудом раскрывая их время от време­ни, и сквозь слезы тускло поблескивал трехъярусный город.

— Попало что-нибудь в глаз?

— Да.

— Подойди, выну.

Но подошел сам, нежно обхватил рукой лицо Доме­нико, вывернул веко и осторожно, неторопливо, нежно подул — утишил душу скитальца, а Доменико сжался в ожидании пощечины и крепко ухватился за Петэ-доктора.

Доктор отпустил его и грустно сказал:

— Если когда-нибудь кто-нибудь спросит, как поки­нул Камору, скажешь, что я влепил тебе на прощанье хо­рошую оплеуху. Понял?

— Нет.

— Все равно скажешь так, — и поцеловал его в щеку.

Расстроенный Доменико смягчился, спросил с моль­бой:

— Петэ-доктор, очень прошу, скажите правду — вы не брат Александро?

— Какого Александро, что за Александро? — вышел из себя доктор. — Сколько тебе твердить, клясться, Доме­нико, никакого Александро знать не знаю.

К ним направлялся Чичио.

— Здрасьте-привет, мои халеко, долговластья велико­му маршалу, не пуститься ли в путь?!

Днем угрюмо слушал глупое брюзжание Чичио («Столько жру, хале, и не впрок, не поправляюсь, а поче­му — не пойму, может, глисты в животе, мать их так-перетак... не, не — я, вроде бы сам прихожусь им ма­терью...»), ночью не смыкал глаз — ползучий гад лежал с ним рядом, пусть без жала — без ножа был Чичио. Утром вместе ели. Доменико едва притрагивался — от­щипнет раз-другой, и все. Чичио набивал утробу, пока не грузнел, и двигались дальше. Шли долго. Краса-города достигли вечером, еще поворот — и покажется город Анны-Марии. Сжалось сердце, подскочило, застряло в горле... Доменико укрылся за деревом и горько запла­кал, спрятав голову под плащом, понимал — не пройти ему по улицам с голубыми и розовыми домами, хотя го­род этот был скорее городом Тулио, чем Анны-Марии. Плащом же вытер мокрое лицо и подошел к Чичио: мо­лодец, расправившись с обильным ужином, наевшись за семерых, зевал и рыгал, дожидаясь его. Медлил Домени­ко, не знал, как ступить дальше, а из-за поворота пока­зался человек в деревянной маске, с ножом в одной руке и мешочком — в другой, протянул ему драхмы. Брат Александро?! Но тот прошипел: «На, отдашь ему, ну... Чего уставился, ступай, живо...»

На обратном пути, в густевших сумерках, время от времени с сомнением уставлялись друг на друга, глаза Чичио липли к мешочку с драхмами. Ночью, выбрав для ночлега место посуше и улегшись, постепенно отползали и стороны — сначала осторожно, незаметно, потом, вско­чив и низко пригнувшись, разбегались в противопо­ложные стороны, сторонясь друг друга во тьме; утром, не выспавшись, якобы озабоченно интересовались: «И ты не нашел воды?..» Вопрос, что и говорить, придумал Чичио, а родники и колодцы были на каждом шагу. Если попадался булыжник, каждый на цыпочках обходил его, не сводя глаз с попутчика. Но Чичио приходилось труд­нее: он быстро прикончил свои припасы и, голодный, да­же мечтать не мог о жареном и пареном — истекал под­ступавшими слюнками. У Доменико слипались веки — которую ночь не смыкал он глаз, подремывая урывками. И однажды утром Чичио указал ему на что-то неясное позади них, подтолкнул его, и оба укрылись за деревья­ми у обочины.

На большой арбе, запряженной буйволами, сидел се­дой глыбоподобный человек, впереди арбы шла отара овец, сзади привязан был бык, а на самой арбе громоз­дились огромные клетки с домашней птицей — курами, индейками, гусями. Все это медленно приближалось к ним. Чичио возбужденно потирал рукой живот, строя планы, и наставлял Доменико, лихорадочно следя за арбой:

— Слушай хорошенько, скажем ему, будто овцу хо­тим купить, и дадим на время драхму. Я поговорю с ним, поболтаю — увидишь, как понравлюсь, знаешь же мой сладкий язык, хале, я медоточивый. А когда посадит нас на арбу, притворюсь — это я здорово умею — будто ногу натер, не откажет, деревенский он, поможет.

— Нет, не пойду на это, — сказал Доменико сон­но. — И на драхму не убавлю тысячу.

Чичио усмехнулся:

— Когда я сказал — убавим?! На время возьмем, на время дадим.

— Забыл, что он приказал — ни с кем не заговаривать в дороге? И как это — на время?..

— А так, хале, поверит нам, усадит на арбу, я заведу с ним душевный разговорчик, заботливо смахну с его плеча волосинку какую. Словом, вотремся в доверие и пристукнем его камнем по голове, хале, придушим ак­куратненько. И драхму свою вернем, и его добро при­своим. Соберу сушняк, и такой шашлык зашипит у нас, милый мой, а Мичинио не дурак, с какой стати ругать за небольшую задержку, добра ему преподнесем сколько! У каждого небось утроба, у каждого карман, хале, вся­кий хочет их набить. — И расстроился внезапно: — А но­жа-то нет — овцу свежевать! — Но тут же успокоил­ся: — У него найдется... Увидишь, доверится нам, прове­дем его.